Краткое содержание: Петр Первый

Санька слезла с печи, а за ней меньшие братья: Яшка, Гаврилка, Артамош-ка. Всем вдруг захотелось пить. В холодных сенях ежились, так как были все босы и в одних рубашонках. Но Санька позвала во двор глянуть, как отец запрягает коня. Было холодно, но они надеялись потом отогреться на печке. Отец погнал их в избу, припугнув кнутом/ В избе дымно, она топится по-черному. Семья крестьянская, но крепкая — конь, корова, четыре курицы. И про Ивашку Бровкина говорят — “крепкий”. Дети влезли на печь, укрылись тулупом, и Санька стала рассказывать малышам страшные истории.

Василий Волков поверстан (жалован) четыреста пятьюдесятью десятинами земли с тридцатью семью крестьянскими душами. Он поставил себе усадьбу, протратился, поэтому пришлось заложить половину земли в монастыре. Монахи дали деньги под большой рост — двадцать копеек с рубля. А надо быть на государственной службе на добром коне, в панцире, с саблею, с пищалью (пистолетом) и вести с собой ратников, троих мужиков, на конях и со снаряжением. Едва-едва на монастырские деньги поднял он такое вооружение. А жить самому? А дворню кормить, а рост платить монахам?

Царская казна пощады не знает, что ни год — новые подати и налоги. А где взять, с мужика больше одной шкуры не сдерешь, да и скалятйя мужики, как волки, чуть что бегут на Дон, откуда их уже не заполучить.

Бровкин ехал и горевал, как прожить, когда все выбивают из мужика? По пути встретил крепостного Волкова, старого Цыгана, который рассказал, что в Москве помирает старый царь. Ивана Артемьевича жуть взяла. Кто же царем будет? Кроме мальчонки Петра Алексеевича некому. Бровкин уверен: “Жди нынче всем трудно. Тыртов жалуется, что нигде без посула (взятки) не сунься. Добиваются почестей только те, кто умеет взятку дать, да до царя добраться. Волков мечтает о заграничной службе в Венеции, Риме или Вене. Он читал книгу, данную ему Василием Васильевичем Голицыным, что кругом люди живут в богатстве и довольстве, “одни мы нищие...”. На немецкой слободе Кукуй, в Москве, “улицы подметены, избы чистые, в огородах •— цветы... Иду и робею и — дивно, ну будто во сне... Люди приветливые и ведь тут же, рядом с нами живут. И — богатство! Один Кукуй богаче всей Москвы с пригородами...” — с завистью рассказывает Волков гостю.

Тыртов говорят, что полковник Пыжов гоняет стрельцов на свои подмосковные вотчины. Жалованье им задолжали за два года, и не моги роптать — бьют кнутом. Это он узнал от царского конюха Данилы Меншико-ва. Тот же конюх рассказал, что под Москвой грабят обозы, и якобы дознались, что Степка Одоевский, князя Одоевского сын, верховодит этими разбойниками. Потом Михаиле спросил у Волкова, не донесет ли хозяин на разговоры гостя. Тот ответил спустя время: “Нет, не донесу”.

За земляным валом пошла ухабистая дорога, заваленная золой и всяким мусором. Алешка шел рядом с санями, на которых сидели трое холопов в военной справе — это ратники Василия Волкова. Василий и Михаиле едут в санях Цыгана, сзади холопы ведур их коней. Все направляются на Лубянскую площадь, на верстку и переверстку. Пока въехали в Мясницкие ворота, Алешку до крови исхлестали кнутами окружающие, там была давка. Едва добрались до Лубянской площади, протолкались к столу, где сидят бояре и дьяки. Надо низко поклониться им и показать своих ратников, коня и справу, а в ответ они прочитают запись: много ли земли ему поверстано. “Так, по стародавнему обычаю, каждый год перед весенними походами происходил смотр государевых служилых людей — дворянского ополчения”. Лошадей Алешки и Цыгана Волков велел выпрячь, посадил на них своих холопов, Цыган с досады даже заплакал. Алешка замерз и проголодался. Купил два пирога, хотя жалко было тратить полденьги, данных матерью еще осенью, перед уходом к Волкову. Пока Алешка бегал за пирогами да ел их, у него украли из саней дугу, вожжи, кнут. Василий обругал Алешку: сам виноват, теперь его отец выпорет. “А сбрую отец новую не справит, — я его выпорю”, — добавил боярин. Шел Алешка и плакал: ни шапки, ни сбруи. Но тут его окрикнул Михаиле Тыртов и послал бить челом к Даниле Меншикову, пусть даст на день коня. “Скажи — я отслужу, а если придешь без коня, — пригрозил Михаиле, — в землю по плечи вгоню...” Но ушедший Алешка так и не вернулся до вечера.

В низкой, жарко натопленной горнице умирает царь Федор Алексеевич. У царя цинга, и пухнут ноги. У стены одиноко стоит царица Марфа Матвеевна, ей всего семнадцать, взята она во дворец из бедной семьи Апраксиных за красоту. Два месяца только и побыла царицею. В другом углу шепчется большая царская семья. Среди них выделяется Василий Васильевич Голицын. Час наступил решительный: “надо сказывать нового царя”. Петра или Ивана? Оба еще несмышленыши, за обоими сила в родне Нарышкиных и Милославских. Петр — горяч, крепок. Иван — слабоумный, больной. Так кого? Голицыну советуют назвать Петра, ибо Иван хил. “Нам сила нужна”.

После смерти царя патриарх вышел на крыльцо, благословил тысячную толпу и спросил: кого хотят царем? Большинство выкрикнули Петра.

Алешка пришел к Даниле Меншикову в тот момент, когда тот бил своего сына. Досталось и Алешке: его приняли за конокрада. Данила отвлекся на Алешку, и сын его сбежал, а потом и Алешку вышвырнули из избы.

За столом сидят поп и востроносый, к ним присоединился и уставший от порки Данила. Он обещает отдышаться и вернуться к наказанию сына. В избе ведутся разговоры, что никониане порушили старую веру, а на ней “земля жила”. Стрельцам уже два года жалованье не плачено, а попы в “шелковых рясах ходят, от сытости щеки лопаются”. В избу вошел стрелец Овсей Ржов, шурин Данилы. Он рассказал, что умер царь, а новым выкрикнули Петра. “Все в кабалу пойдем к боярам да никонианам”, — сделал он вывод всему сказанному.

Скатившись с крыльца, Алешка оказался около давешнего паренька, которого бил Данила. Ребята представились, разговорились. Алексашка Меншиков пожаловался, что его отец порет два-три раза на день. “У меня на заднице одни кости остались, мясо все содраное”. Алешка сказал, что его отец продал в кабалу, а когда жил дома, его тоже драли.

Ребята ушли греться в подклеть. Забравшись на печь, Алексашка стал рассказывать, что его мать умерла. Отец вечно пьяный, хочет жениться, а Алексашка боится мачехи. “Сейчас меня бьют, а тогда душу вытрясут...” Алексашка сговаривает Алешку убежать, он намечает план: “Сейчас мы щей похлебаем, меня позовут наверх молитвы читать, потом пороть. Потом я вернусь. Лягем спать. А чуть свет побежим в Китай-город, за Москву-реку сбегаем, обсмотримся... Я бы давно убежал, товарища не находилось...” Алешка мечтает наняться к купцу пироги продавать.

На Варварке низкая изба в шесть окон— “царев кабак”. Нынче послабления, а раньше “при покойном государе Алексее Михайловиче, бывало, придет такой-то друг уводить пьяного, чтобы он последний грош не пропил... Стой... Убыток казне... И этот грош казне нужен... Сейчас кричишь караул. Пристава его, кто пить отговаривает, хватают и — в Разбойный приказ. А там, рассудив дело, рубят ему левую руку и правую ногу и бросают на лед... Пейте, соколы, пейте, ничего не бойтесь, ныне руки, ноги не рубим...”

Сегодня людно у кабака, много стрельцов, не поместившихся в кабак, заглядывают в окна. Стрельцы привели полуживого человека. Слышатся крики: “За что немцы бьют наших?” При покойном царе такого безобразия не было. Овсей Ржов предрекает еще худшие времена. Из ссылки боярин Матвеев возвращается. “У него сердце одебелело злобой. Он всю Москву проглотит...”

Стрельцы сговариваются: “Нам — дай срок — с полковниками расправиться... А тогда и до бояр доберемся... Ударим набат по Москве. Все посады за нас. Вы только нас, купцы, поддержите...” После этого они подхватывают избитого и волокут его на Красную площадь “показывать”. Страшно гостинодворцам связываться со стрельцами. “А не свяжешься — все равно бояре проглотят...”

После вечерней порки Алексашка едва дополз до подклети. Только через сутки едва отошел. Он ругает отца-аспида. “Этакого отца на колесе изломать...” С утра он собирается бежать из дому. Здесь все одно: до смерти забьет отец. Алешке всю ночь снилась мать. Рано утром парнишки ушли со двора. Они шли вдоль кремлевской стены, и Алешка робел, но Алексашка успокоил приятеля: “Со мной ничего не бойся, дурень”. “Увидев толстую женщину в суконной шубе, в лисьей шапке поверх платка, Алексашка заволочил ногу, пополз к купчихе, трясся, заикался: “У-у-у-у-убогому, си-си-сиротке, боярыня-матушка, с го-го-голоду помираю...” Та подала две полкопейки, и парнишки побежали за пирогами.

Здесь они увидели давешнего избитого, которого стрельцы уже демонстрировали в кабаке на Варварке. Сюда же прискакал боярин Иван Андреевич Хованский, воевода, боярин древних кровей и великий ненавистник худородных Нарышкиных. С ним Василий Васильевич Голицын. Стрельцы приветствовали бояр криками.

Они приехали узнать, о чем бунтуют стрельцы. А сами стали еще больше мутить их. “И увидите: не только денег, а и корму вам не дадут... И работать будете как холопы... И дети ваши пойдут в вечную неволю к Нарышкиным... Хуже того... Продадут и вас и нас всех чужеземцам... Москву сгубят и веру православную искоренят...” Хованский зовет стрельцов в полки— “там будем говорить...”.

На площади остались только парнишки да избитый посадский. Алексашка предложил избитому довести его домой: “Нам тебя жалко”. По дороге узнали, что зовут его Федька Заяц. Двор у него небольшой, но изба и ворота новые. Придя домой, Федька вначале плакал и жаловался кривой бабе, что его неизвестно за что били, а потом приказал затопить себе баню. Ребятам он сказал: “Выручили вы меня, ребята. Теперь — что хотите, просите...” Избитый, с изломанными ребрами, он не мог носить лоток с пирогами, чем промышлял раньше. А ведь дело не ждет. Алексашка ответил: награды не надо, пусть Федька им позволит переночевать у себя. Позже он сказал Алешке, что завтра они пойдут торговать пирогами вместо больного Федьки. “...Со мной не пропадешь”, — заверил он приятеля.

Утром кривая баба напекла всевозможных постных и мясных пирогов, а Федька лежал на лавке и стонал, избитое тело болело. Алексашка подмел избу, ходил за водой, дровами, выносил золу и помои, послал Алешку напоить Зайцеву скотину — в руках у него все так и горело. Зайцу нравился парнишка, он хотел послать его на базар с пирогами, но боялся, что тот убежит с деньгами. Тогда Алексашка начал целовать нательный крест и иконы, что не сбежит. Зайцу ничего не оставалось делать, как поверить. Алексашка с шутками и прибаутками быстро распродавал пироги и возвращался за новыми. Заяц был им доволен: “Вас, ребята, мне бог послал”.

Тыртов третью неделю шатался по Москве: ни службы, ни денег. На Лубянской площади его осрамили и приказали приходить “на другой год, но уже без воровства — на добром коне”.

Михаила неделю шатался по кабакам, заложил пояс и саблю. Деньги скоро кончились. Товарищи отстали. О возвращении к отцу и думать не хотелось. Наконец он вспомнил про Степку Одоевского, пошел к нему во двор. Степка встретил Михаилу снисходительно, а тот просил научить его уму-разуму. Степан посоветовал отобрать приглянувшуюся деревеньку у соседа: “Присмотри деревеньку, да и оговори того помещика. Все так делают...” На вопрос Михаила, как оговорить, Степан посоветовал написать донос. Но Мишка не согласился, “не опытен я по судам-то...”. Степан взял Михаилу к себе на службу.

Софья вернулась от обедни усталая. Царевна выстояла две великопостные службы. “Обречена девка, царская дочь, на вечное девство, черную скуфью... Из светлицы одна дверь — в монастырь”. Одна она вырвалась из девичьей тюрьмы. Разрешила сердцу — люби. И свет очей, Василий Васильевич Голицын, возлюбленный со сладкими речами. Софья боялась греха, но потом успокоила себя: отмолит его, пройдет пешей по всем святым обителям.

В светлицу вошел Голицын. Он сообщил, что к ней пришли Иван Михайлович Милославский да Иван Андреевич Хованский с неотложными вестями. Милославский сообщил царевне, что Матвеев уже в Троице, монахи встречают его как царя. К 12 мая он будет на Москве, где грозится уничтожить стрелецкий бунт, разослав полки по границам. “Крест-де целую царю Петру Алексеевичу. А за малолетством его пусть правит мать, Наталья Кирилловна, и без того не умру, покуда так все не сбудется...”

Софья уверена: не бывать этому на Москве. Милославский поведал: грозят смертью Голицыну. Ну уж этого Софья никак не может допустить. Она решилась вести смертельную войну против царицы: “...если Наталья Кирилловна крови захотела — будет ей кровь... Либо всем вам головы прочь, а я в колодезь кинусь...” Голицыну приятны такие речи. Он рассказал, что все стрелецкие полки, кроме Стремянного, за царевну. “Не хотим, чтоб правили нами Нарышкины да Матвеев, мы им шею свернем”. Софья сорвала с рук перстни, пообещала стрельцам, что, если возведут ее на трон и уничтожат Нарышкиных, даст им жалованье, земли и вольности: “Все им будет, что просят”.

Алексашка с Алешкой за весну отъелись на пирогах. Житье — лучше не надо. Разжирел и Заяц, обленился. От безделья стал подозревать парнишек в воровстве и однажды избил их. Алексашка сказал приятелю, что от отцовского битья ушел, а от Зайца и подавно. А Алешке жаль такую жизнь бросать. Алексашка решил больше не возвращаться к купцу. Алешке страшен грабеж, но Меншиков возразил: “А жалованье нам дьявол платил? Хребет на него даром два месяца ломали...” В этот день на улице людно. Пироги они мигом продали. Кругом возникали стихийные толпы, наподо-бие митингов. Москву баламутили, пугали боярином Матвеевым. “Бунтовать надо нынче, завтра будет поздно”. Неожиданно прискакал Петр Андреевич Толстой с известием, что бояре и Нарышкины задушили царевича Ивана; не поспеете, они и Петра задушат.

Стрельцы кинулись к Грановитой палате, хотели ворваться вовнутрь, чтобы предотвратить убийство Петра.

Царица испугалась этого бунта, боялась, что ее и сына Петра убьют.

Вошел патриарх Иоаким. Матвеев предложил: стрельцов, главное, из Кремля удалить, а там уж с ними расправимся. В палату быстро вошли Софья, Голицын, Хованский. Софья сказала: народ требует, чтобы царица с братьями вышла на крыльцо, стрельцы-де уверены, будто детей убили. Патриарх прекратил спор, приказав показать детей стрельцам. Царица боится, но патриарх повторил: “Вынесите детей на Красное крыльцо”.

На Красном крыльце открылись медные двери и показалась царица во вдовьей траурной одежде. На перила крыльца она поставила сына. “Моно-махова шапка съехала ему на ухо, открыв черные стриженые волосы. Круглощекий и тупоносенький, он вытянул шею. Глаза круглые, как у мыши. Маленький рот сжат с испугу”. Мальчик одет в пестрый узенький кафтанчик. Второго мальчика, постарше, Ивана, держал за руку Матвеев. Он сказал, что стрельцов обманули. Царь и царевич “живы божьей милостью...”. Но стрельцы не расходятся, требуя выдать им Нарышкина. Он-де венец царский примерял. Кровопийцев выдайте — Языкова, Долгорукова... Стрельцы схватили и подняли на копья молодого боярина Михаила Долгорукова и Матвеева. Стали выкрикивать, что хотят царицей Софью. “Столб хотим на Красной площади, памятный столб, — чтоб воля наша была вечная...”

ГЛАВА II

“Пошумели стрельцы. Истребили бояр: братьев царицы Ивана и Афанасия Нарышкиных, князей Юрия и Михаилу Долгоруких, Григория и Андрея Ромодановских, Михаилу Черкасского, Матвеева, Петра и Федора Салтыковых, Языкова и других — похуже родом. Получили стрелецкое жалованье — двести сорок тысяч рублев, и еще по десяти сверх того рублев каждому стрельцу наградных. (Со всех городов пришлось собирать золотую и серебряную посуду, переливать ее в деньги, чтобы уплатить стрельцам.)”. Установили на Красной площади столб и пообещали не наказывать стрельцов за бунт казнями и ссылками. Поев и выпив кремлевские запасы, стрельцы и посадские разошлись по домам, и потекла обычная жизнь: “Нищета, холопство, бездолье”.

В Москве стало два царя — Иван и Петр, а выше их — царевна Софья.

Одних бояр поменяли на других. Стрельцов опять баламутили, что не до-вели-де до конца дела, не скинули патриарха-никонианца. Опять двинулись стрельцы в Кремль, требуя возврата старой веры. Софья пригрозила бунтарям, что природные цари покинут Москву, уедут в другие города. Стрельцы испугались, что двинут против них ополчение. По приказу Голицына выкатили на двор бочки с вином. И решили стрельцы бить раскольников. Люди, обманутые и растерянные, разоряли царские кабаки, дворы бояр. “Великие в те дни бывали побоища”. “И тогда же родилось у самых отчаянных решение: отрубить самую головку, убить обоих царей и Софью. Но, когда Москва пробудилась... Кремль был уже пуст: ни царей, ни царевны — ушли вместе с боярами. Ужас охватил народ”. Софья укрылась в Коломенском, послав за ополчением. Ожидая богатых милостей, ополчение в двести тысяч дворян сходилось к Троице-Сергиеву. Степан Одоевский со своим отрядом напал на стрельцов. Хованского Тыртов скрутил и привязал к седлу. Позже Хованского казнили. Стрельцы испугались и заперлись в Кремле, приготовившись к осаде, но потом послали в Троицу челобитчиков. “Тем и кончилась их воля”. Столб на Красной площади снесли, вольные грамоты забрали назад. Многие полки разослали по городам. “Народ стал тише воды ниже травы”. Потянулись так годы.

В сумерках Алексашка бежал по улице, за ним с кривым ножом гнался отец, грозя убить. Жили Алексашка и Алешка хоть впроголодь, но весело. В слободах их хорошо знали, приветливо пускали ночевать. Однажды на противоположном берегу Яузы они увидели мальчика, сидевшего, подперев подбородок. Одет он был в зеленый кафтан с красными отворотами и красными пуговицами, в белых чулках. За его спиной виделись гребни кровли Преображенского дворца. По лугу бегали женщины и искали, вероятно, этого мальчика.

Алексашка начал его задирать. В ответ мальчик пригрозил, что прикажет отрубить ему голову. Алешка смекнул, что это царь. Но Алексашка не испугался. Спросил, почему тот не откликается, когда его ищут. Петр ответил, что сидит, от баб прячется. Алексашка попросил царя сбегать за сахарным пряником, за это обещал показать хитрость. Петр надменно ответил: “Еще бы тебе царь бегал за пряниками... За деньги иглу протащишь?”

Алексашка обещал протащить сквозь щеку иглу с ниткой за серебряную деньгу три раза “и ничего не будет”. Алексашка исполнил обещание. Ни капли крови не выступило.

Петр отобрал у Алексашки иглу и попробовал протащить ее сквозь свою щеку. У него получилось, он засмеялся и побежал к дворцу, “должно быть, учить бояр протаскивать иголки”. Рубль был новый. Сроду мальчишки не наживали столько денег. Осенью они купили медведя, но он много жрал, вскоре норовил завалиться спать, поэтому его продали с убытком. Зимой Алексашка одевался жалостнее и просил милостыню. “Бога гневить нечего, — а зиму прожили неплохо”. Наступила весна. Опять ловили рыбу, птиц. Многие говорили Алексашке, что его ищет отец, грозится убить. И вот нежданно-негаданно — наскочил. Бежит Алексашка из последних сил, вот-вот отец нагонит, но тут подвернулась карета, Алексашка повис на оси задних колес, а оттуда вскарабкался на запятки кареты. Стараясь уехать от отца подальше, Алексашка оказался на Кукуе. Это была карета Франца Лефорта. Алексашка удивляется, как немцы чисто живут. “Все было мирное здесь, приветливое: будто и не на земле, — глаза в пору протереть”. Лефорт вышел из кареты и неожиданно увидел Алексашку. Алексашка спросил, не видел ли господин, как за мальчонкой гнался отец с ножом. Тот ответил, что видел, как большой бежал за маленьким. Алексашка сказал, что отец его убьет, а не возьмет ли господин его на службу. Лефорту, вероят-но, понравился мальчишка. Он ответил, что Алексашка должен отмыться с мылом, ибо он грязный, и тогда Лефорт возьмет его, но только не воровать. Алексашка заплясал от радости.

Царица заступилась за Петра, якобы утомившегося за учением, и тот мигом убежал из светлицы, едва успев поблагодарить мать, освободившую его от скучного занятия — чтения Апостола. Петр побежал к потешной крепости, где учил мужиков брать и защищать крепость, не сдаваться и биться до последнего.

А царица жаловалась Никите Зотову, что боится за царя, как бы Софья какой беды не сотворила. Она ведь только и мечтает “обвенчаться с Голицыным и царствовать. Уж и корону заказала для себя немецким мастерам”.

Бояре в Преображенском не бывают: здесь им ни чести, ни прибытку. Они толкутся в Кремле. Здесь же, по приказу Софьи, четверо бояр: Михаиле Алегукович, Черкасский, князья Лыков, Троекуров и Борис Алексеевич Голицын. Но и эти бояре лишь сидят для порядка, мало о чем говорят с опальной царицей.

Царица просит Зотова послать за бабой Воробьихой, которая предсказывает будущее на квасной гуще.

Петр диктует Никите указ о выделении под начало царя ста мужиков добрых, молодых, взамен нынешних старых и бестолковых для воинской потехи. Да еще Петр требует мушкеты и порох к ним, да пушки чугунные,, чтобы стрелять настоящими ядрами, а не репой.

В Преображенском живут дворянские дети из мелкопоместных, худородных, приписанные Софьей к Петру. Здесь и Василий Волков. Житье для этих дворян сытое, легкое, жалованье — шестьдесят рублей в год. Но — скучно. Под вечер в Преображенском случился переполох, до темноты не могли сыскать Петра.

Волков поскакал вдоль реки и увидел рыбаков. Те сказали, что видели царя в лодке, плывущим на Кукуй.

Волков нашел царя среди немцев. Те непозволительно вольно держат себя с Петром. Волков на коленях просит царя возвратиться во дворец, но Петр пнул того ногой и прогнал. Немцы смеются и спрашивают Петра, неужели у них веселее, чем в его дворце. На Кукуй Петра привез Лефорт. Он показал царю мельницу, которая терла нюхательный табак, толкла просо, трясла ткацкий станок и поднимала воду в преогромную бочку. Он предложил Петру осмотреть в зрительную трубу месяц и еще массу всяких чудес. На Кукуе все царю любопытно и ново, а немцы одобрительно говорят о нем: “О, молодой Петр Алексеевич хочет все знать, это похвально...” А вечером Петр увидел в маленькой лодочке с парусом Анну Монс, которая пела в его честь. Позже Лефорт обещал танцы и фейерверки, но налетели конные стольники с приказом от царицы вернуться во дворец. “На этот раз пришлось покориться”.

Иностранцев удивляло поведение русских бояр. Они не ведут “светской жизни” (с балами, музыкой, развлечениями), а лишь беседуют о торговле в низеньких горницах Кремля. Малоповоротливы русские люди.

Живут за крепкими воротами, за непролазными тынами. В день отстаивают по три службы, четыре раза плотно едят, да спят еще днем для приличия и здоровья. Свободное время бояре проводят в Кремле, ожидая, когда царь призовет их на службу, купцы дремлют в лавках, а приказные дьяки сопят над грамотами.

Неожиданно эту сонную жизнь нарушили поляки, приехавшие звать русских в союзники бить турок. Но Голицын поставил условием возврат России Киева, только после этого соглашался дать войска. Долго не соглашались поляки, но потом были вынуждены согласиться.

Сидя в кремлевских палатах, Василий Васильевич Голицын беседовал по-латински с приехавшим из Варшавы иноземцем де Невиллем. Голицын философски рассуждал, как следует обогатить Русь: крестьян освободить от крепостной кабалы, дать им пустоши в аренду, чтобы они богатели и богатело государство, а дворянам следует служить.

— Мнится — слышу философа древности, — прошептал де Невилль.

Далее Голицын говорил, что дворянских недорослей следует учить уму-разуму за границей. “Мы украсим себя искусствами. Населим трудолюбивым крестьянством пустыни наши. Дикий народ превратим в грамотеев, грязные шалаши — в каменные палаты. Трусы сделаются храбрецами. Мы обогатим нищих”. Глядя в окно на грязную улицу, Голицын продолжал: “Камнями замостим улицы. Москву выстроим из камня и кирпича... Мудрость воссияет над бедной страной”. Голицын много еще говорил непонятного для гостя, а в заключение он сказал: “Ежели дворянство будет упираться нашим начинаниям, мы силой переломим их древнее упрямство”.

Неожиданно их встречу прервал ливрейный лакей. Невилль откланялся, а Голицын пошел в опочивальню. Там его ждала Софья. Она приехала тайно, с черного хода.

Голицын стал спрашивать царевну, какая беда случилась?

“Этой зимой Софья тайно вытравила плод”. Лицо ее уже не играло румянцем. Заботы и тревоги легли на него брезгливым выражением. Одевалась она по-прежнему пышно, но повадка была женская, дородная. Ее мучала нужда скрывать любовь к Голицыну, хотя об этом знали все до черной девки-судомойки. Вместо постыдного слова “любовник” нашлось иностранное слово “талант”. Любовь ее к Голицыну была “непокойная, не в меру лет: хорошо так любить семнадцатилетней девчонке, — с вечной тревогой, прячась, думая неотстанно, горя по ночам в постели...”. Она передала Голицыну слухи о том, что слабы они править, мол, “великих делов от нас не видно...”. Софья велит Голицыну ехать “воевать Крым...”, а если вернешься с победой, “тогда делай, что хочешь. Тогда ты сильнее сильных”. Голицын отговаривает Софью от войны, “на иное нужны деньги...”, она оборвала его речь, что иное будет потом, после Крыма. Софья напомнила, что в Преображенском подрастает царь, “ему уже пятнадцатый годок пошел”. Голицын отказывается воевать, он понимает, что для войны нужны деньги, войска, оружие, а ничего этого нет. “Господи, хоть бы три, хоть бы два только года без войны...” Но видит бесполезность своих разговоров. Софья не хочет его понимать. Наталья Кирилловна ругает Никиту Зотова: Петр опять убежал поутру, ни лба не перекрестив, ни куска в рот не положив. Если Зотов шел искать царя, то Никиту “брали в плен, привязывали к дереву, чтобы не надоедал просьбами — идти стоять обедню или слушать приезжего из Москвы боярина”. А чтобы Никите не было скучно, перед ним ставили штоф водки. Так вскоре Зотов сам стал проситься “в плен под березу”. Петр же готов играть в баталии с утра до вечера. У него в потешных полках было человек триста. С этим полком он ходил походами по деревням и монастырям, стрелял из пушек деревянными ядрами, пугал монахов. Служба в потешных полках была сложной. В любой момент могли поднять по тревоге. “...Будили среди ночи: "Приказано обойти неприятеля. Переправляться вплавь через речку..." Некоторые и тонули в речках по ночному времени”. За лень и отказ идти в поход и побег домой били батогами (палками). В последнее время в войске появился воевода-генерал Автоном Головин. Человек он глупый, но хорошо знал “солдатскую экзекуцию” (наказания) и навел строгие порядки. При нем началась воинская наука для Петра в первом батальоне, названном Преображенским.

Наняли иноземца Федора Зоммера — специалиста огнестрельного и гранатного боя. Он учит потешных стрелять чугунными бомбами. “Было уже не до потехи”.

На Кукуе часто велись разговоры о царе Петре. Немцы просили Монса рассказать, как его навещал русский царь.

Петр пришел посмотреть музыкальный ящик, которым Монс очень дорожил. Выслушав музыку, Петр сказал, что хочет посмотреть, как все устроено. Хозяин испугался, что его ценная вещь будет изломана, но дочь Анхен спасла положение. Она ответила царю, что тоже умеет петь и танцевать, но если он захочет посмотреть, “что внутри у меня, отчего я пою и танцую”, сердце ее сломается, так и эта музыкальная шкатулка. Петр покраснел и с удивлением посмотрел на девушку. Соседи говорили, что Бог дал Монсу умную дочь, она “принесет в дом богатство”. Некоторые из немцев говорили, что у Петра нет силы, царевна Софья никогда не позволит ему царствовать. Но Монс возражал: Зоммер рассказывал о потешных полках Петра. Года через два они станут серьезной силой.

В сводчатых палатах Дворцового приказа писцы склонили головы над бумагами, пишут о том, сколько царю куплено материи и пуговиц на немецкое платье, удивляются, зачем у немцев покупаются волосы, чтобы делать накладные (будто у царя своих волос мало).

Скучное наступило время. Нет доходных дел — “все ушли в поход, в Крым”. Лишь изредка напишут приказ об отсылке царю людей да провианта в потешные полки.

С утра Петр тщательно оделся, даже вымылся с мылом и вычистил грязь из-под ногтей. Одев Никиту Зотова в вывернутый заячий тулуп, посадив его в карету, запряженную кабанами, Петр кучером повез Никиту на

Кукуй. Лефорт был именинником. Царь ехал его поздравлять. Он отдал карету со свиньями в подарок Лефорту. Тот оценил шутку царя: “Мы думали поучить его забавным шуткам, но он поучит нас шутить”.

Перед царем выплясывал вприсядку Алексашка Меншиков. Увидев Анну Монс, Петр смутился, покраснел.

До темноты на Кукуе не смолкала музыка, шло веселье. Петра звали танцевать, но он отговаривался неумением. К вечеру его все же упросили. Вначале он так закружил даму, что та только бога умоляла оставить ее живой. “Оставив ее, он заплясал, точно сама музыка дергала его за руки и ноги. Со сжатым ртом и раздутыми ноздрями, он выделывал такие скачки и прыжки, что гости хватались за животы, глядя на него”. Потом поменялись дамами, и Петр танцевал с Анхен так же легко, как она. Петр поцеловал Анхен. Девушка убежала. Но как из-под земли вырос Алексашка Меншиков и предложил царю показать, куда убежала Монс. Они нашли Анхен, но она отослала Петра: “Идите спать, герр Петер...”

Меншиков привел коней, помог Петру доехать до Преображенского. Петр не отпустил Алексашку. “В опочивальне Алексашка разул его, снял кафтан. Петр лег на кошму, велел Алексашке лечь рядом. Прислонил голову ему к плечу”. Царь назначил Меншикова постельничим.

ГЛАВА III

Всю зиму собиралось дворянское ополчение. Трудно было доставить помещиков из деревенской глуши. Дворяне знали, что с ханом заключен “вечный мир”, они говорили, что Голицыны “на чужом горбе хотят чести добыть...”. “Быть беде... живыми не вернуться из похода...”

Якобы были недобрые знамения: видели белых волков, подвывавших на курганах. Лошади падали от неизлечимой причины, вдруг полковой козел закричал человеческим голосом: “Быть беде”. Козла хотели забить кольями, но он убежал в степь. На Москве смеялись, что “Крымский-де хан и ждать перестал Василия Васильевича в Крыму, в Цареграде, да и во всей Европе на этот поход рукой махнули. Дорого-де Голицыны обходятся царской казне...”.

Французский король, у которого просили взаймы три миллиона ливров, денег не дал, не захотел даже послов видеть.

“В конце мая Голицын выступил наконец со стотысячным войском на юг и на реке Самаре соединился с украинским гетманом Самойловичем”. Войско двигалось очень медленно, сопровождаемое многочисленными обозами. Была уже середина июля, а Крым еще только мерещился в мареве... полки роптали. Воеводы не решались сказать Голицыну, что надо уходить назад, покуда не поздно. Чем дальше, тем страшнее, за Перекопом — мертвые пески.

Потом татары зажгли степь. Голицын приказал посадить пеших на коней и перейти огонь. Ему возразили, как идти по пеплу? Ни корма, ни воды. Голицын не хотел отступать. Но утром стало понятно, что идти вперед невозможно: степь впереди лежала черная, мертвая. “Отступать к Днепру, не мешкая”. Так без славы кончился Крымский поход. Войска с большой поспешностью двинулись назад, теряя людей, бросая обозы, и остановились только близ Полтавы. Позже Голицыну доложили, что степь жгли казаки по приказу гетмана, полковники говорили, что гетман русским врет, с поляками носится и им врет, а хочет он Украину взять в свое вечное владение и вольности дворянские отнять. Вскоре из Москвы пришел указ — выбрать нового гетмана, а Самойловича ссадить. На вопрос Голицына, почему гетману не хотелось побить татар, Мазепа ответил: “...покуда татары сильны — вы слабы, а побьете татар, скоро и Украина станет московской вотчиной...” В тот же день поскакал в Москву Василий Тыртов с доносом на гетмана. Вскоре пришел приказ гетмана сместить, а на его место избрать популярного в войсках человека. Узнав о доносе, Самойлович клялся Голицыну что это напраслина, что Мазепа сам хочет Украину продать полякам.

На следующий день войско выкрикнуло гетманом Ивана Степановича Мазепу. “В тот же день в шатер к князю Голицыну четыре казака принесли черный от земли бочонок с золотом”, обещанный Мазепой.

На Яузе, пониже Преображенского дворца, была перестроена старая крепость: укреплена сваями, пушками, прикрытыми мешками с песком. Посредине крепости поставили столовую избу человек на пятьсот. На главной башне, над воротами, играли куранты на колоколах. Крепость потешная, но “при случае в ней можно было и отсидеться”.

С утра до ночи на скошенном лугу проходили учения двух полков — Преображенского и Семеновского. Даже Петр, теперь унтер-офицер, вытягивался, со страхом выкатывал глаза, проходя мимо Зоммера. Петр стал учиться математике и фортификации. Картен Брандт, хорошо понимавший морское дело, взялся строить суда по примеру ботика, ходившего под парусом против ветра.

Бояре часто наезжали посмотреть на “забавы” царя. Они не перебирались через Яузу, а смотрели с другого берега. И каков был их ужас, когда они видели “не на стульчике где-нибудь золоченом с пригорочка взирает на забаву царь, нет, в вязаном колпаке, в одних немецких портках и грязной рубашке, рысью по доскам везет тачку...”. Кланяются издали бояре и дворяне государю, а тот и не смотрит, только изредка крикнет, не слышно ли новостей от Голицына, “завоевал он Крым-то али все еще нет?”. Если же-бояре очень досаждали советами, Петр приказывал навести пушку и стрелять.

Крепость же нарекли “Прешбург”.

Алексашка Меншиков, как попал к Петру в опочивальню, так и остался. “Ловок был, бес, проворен, угадывал мысли: только кудри отлетали, — повернется, кинется и — сделано. Непонятно когда спал, — проведет ладонью по роже и как вымытый, — веселый, ясноглазый, смешливый. Ростом почти с Петра, но шире в плечах, тонок в поясе. Куда Петр, туда и он. Бить ли на барабане, стрелять из мушкета, рубить саблей хворостину, — ему нипочем”. Если же возьмется смешить, Петр от смеха плачет. Вначале все думали, что быть Алексашке царским шутом, но Меншиков метил выше. Он иногда давал дельные советы, когда даже генералы не знали, что посоветовать. Если же его посылали за чем-нибудь в Москву, он все доставал как из-под земли. Зотов же сетовал: “Ох, повесят тебя когда-нибудь за твое воровство”. Меншиков же божился, даже слезы лил, что ни полушки не взял.

Алексашку произвели в денщики. Лефорт высоко отзывался о нем: “Мальчишка пойдет далеко, предан, как пес, умен, как бес”. Однажды Меншиков представил Петру Алешу Бровкина, наиловчайшего барабанщика. Петр зачислил его в первую роту барабанщиком.

Когда наступила зима, начались в слободе балы и пивные вечера с музыкой. Петра часто звали туда. Они с Алексашкой вдвоем ездили на Кукуй. “Страшная сила” тянула Петра на эти вечера. Он рад был видеть Анхен Монс, он всегда танцевал с ней. Девушка была в самой поре, она нравилась Петру до сердечной боли. Возвращаясь под утро в Преобра-женское, он жаловался Алексашке, что не любит сидеть с братцем на троне — ниже Соньки, говорил, что бояре его зарезать хотят. Алексашка успокаивал, что стрельцы Софьей тоже недовольны. Петр грозился убежать в Голландию, быть часовым мастером там лучше, чем здесь — царем. Но Алексашка напоминал про Анну Монс. Единственно, нельзя на ней жениться. Петр наивно спрашивал: почему? Меншиков говорил, что тогда надо ждать набата.

Кукуйцы лишь раз в неделю позволяли себе веселье, а все остальное время трудились как пчелы.

В Преображенском тоже с утра начиналась работа в корабельной мастерской. Царица же, тоскуя по тишине, забивалась в самые дальние покои и слушала рассказы о кремлевских порядках, заведенных царевной Софьей. Сплетничали про Софью, что в отсутствие Василия Голицына завела она себе нового таланта Сильвестра Медведева. Все недовольны поборами на Крымский поход. “Говорят: на второй поход и последнюю шкуру сдерут... Народ тысячами бежит к раскольникам, — за Уральский камень, в Поморье и в Поволжье, и на Дон”.

Царица пугается этих разговоров. Теперь она задумала женить Петра, чтобы не таскался в немецкую слободу, а остепенился. Младший брат царицы советовал ей женить Петра на Лопухиной Евдокии. “Лопухины — горласты, род многочисленный, захудалый... Как псы будут около тебя...” Вскоре Наталья Кирилловна встретилась с Евдокией и осмотрела ее. Девица ей понравилась.

В Москву из-под Полтавы вернулся двоюродный брат Василия Голицына, Борис Алексеевич Голицын, и ругал Василия Васильевича, что ему не войском командовать, а “...сидеть в беседке, записывать в тетради счастливые мысли”. Затем он поехал в Преображенское и зачастил туда. Царица поначалу думала, что он подослан Софьей, но потом поняла: он заинтересовался Петром. Да и сам Голицын однажды сказал: “Доброго ты сына родила, умнее всех окажется, дай срок... Глаз у него не спящий”. Царица понимала, что “непрочен трон под Сонькой, когда такие орлы прочь летят...”. Петр полюбил Бориса Алексеевича. А тот частенько сманивал царя веселиться на Кукуе. Алексашка, посаженный верхом на бочонок пива, пел такие песни, что “у всех кишки лопались от смеху”.

Софья, узнав про шалости Петра, послала к нему ближнего боярина Ромодановского. Тот вернулся из Преображенского задумчивый: “Шалостей и забав там много, но и дела много... В Преображенском не дремлют...” Софья испугалась, что не успели оглянуться, — “подрос волчонок”. Неожиданно в Москву вернулся Василий Васильевич Голицын. Вид у него был жалкий. Софья спросила его о здоровье и о деле государства, вверенного ему. Говоря очень витиевато, Голицын ответил, что войску уже три месяца не плачено жалованье. Иноземные офицеры не хотят брать жалованья медными деньгами, а только серебром или соболями. Войско обносилось. Ходит в лаптях, а с февраля надо выступать в поход. На вопрос Софьи, сколько денег просит, Голицын ответил, что не меньше “тысяч пятьсот серебром и золотом”.

Далее Голицын сказал, что через польских послов передано ему предложение пустить на Русь французских купцов. Они торговлю организуют, дороги построят. За сибирские меха будут платить золотом, а если руду найдут, “то станут заводить и рудное дело”. Но бояре отказались: от кукуйских еретиков не знают куда деваться, а Голицын хочет навести еще “чужих”. Вспомнили, как иноземцы скупали все у помещиков почти даром: лен, пеньку, хлеб. Тогда решили сами возить и продавать. Пригласили мастера из Голландии, построили с великими трудами корабль “Орел”, да на этом все и замерло: не нашли людей, способных к мореходству. Корабль сгнил, стоя на Волге. А вот теперь опять лезут иноземцы, по локоть хотят засунуть руку в русский карман. Бояре решили обложить налогом лапти, на эти деньги и воевать с крымским ханом. А Голицын, забыв, что ему не по чину, громил их: “Безумцы! Нищие — бросаете в грязь сокровище! Голодные — отталкиваете руку, протянувшую хлеб... Да что же, господь помрачил умы ваши? Во всех христианских странах, — а есть такие, что уезда нашего не стоят, — жиреет торговля, народы богатеют, все ищут выгоды своей... Лишь мы одни дремлем непробудно... Как в чуму — розно бежит народ, — отчаянно... Леса полны разбойников... И те уходят куда глаза глядят... Скоро пустыней назовут рус-скуюземлю! Приходи швед, англичанин, турок — владей...” Но бояре стояли крепко: иноземцев пускать на Русь нельзя — “последнюю рубашку снимут...”.

Неожиданно, от удара, умер старый Монс. Как часто бывает, после смерти главы семьи дела оказались не так хороши, обнаружились долговые расписки. Пришлось отдать за долги мельницу и ювелирную лавку. В это горестное время им помог Лефорт. За вдовой и детьми осталась аустерия (кабак) и дом.

Наталья Кирилловна позвала к себе Петра и объявила, что собирается его женить. Он лишь спросил: на ком? А потом ответил, что ему некогда все это выслушивать: “Право, дело есть... Ну надо, — так жените... Не до тогомне...” — и убежал. ГЛАВА IV

Ивашка Бровкин привез в Преображенское столовый оброк Волкову. Тому не понравились слишком плохие продукты. Он стал бить своего холопа. За Ивашку заступился сын Алеша, бывший недалеко и узнавший отца. Волков было разошелся, выкрикнул, что “мне царь — не указка...”, за что Александр Меншиков хотел его сдать Петру. Но Волков умолял пощадить его, одарил Меншикова дорогим кольцом, тот решил промолчать, только приказал Волкову и Алешке Бровкину “дать за бесчестие деньгами ал и сукном...”

Ивашка Бровкин между тем все не верил, что перед ним пропавший сын, пока Алеша не дал ему горсть серебряных монет. Бровкин сдал под расписку продукты и скорее погнал в Москву.

В Преображенском полным ходом шла подготовка к свадьбе Петра.

Алексашка успокаивал Петра, что это чепуха, “твоя-то, говорят, распрекрасная краля”. Петр удивился, что Меншиков до сих пор не видел нареченной царя, а тот ответил: “Никак нельзя... Невеста в потемках сидит, мать от нее ни на шаг, — сглазу боятся, чтобы не испортили...” Дядья невесты во дворе с пищалями, саблями ходят.

Петр требует отвезти его на Кукуй, хотя бы на час. Алексашка возражает: нельзя, “сейчас и не думай об Монсихе...”, но Петр настаивает на своем.

Свадьбу сыграли в Преображенском. Гостей было мало. Ивана не было из-за болезни, Софьи — из-за богомолья. Все было по древнему чину. С утра невесту привезли во дворец, одели. “Часам к трем Евдокия Ларионовна была чуть жива, — как восковая, сидела на собольей подушечке”. Потом ее покрыли белым платом, голову велели держать низко и в сопровождении плясуний, бояр и слуг повели в Крестовую палату. Туда же явился Петр в сопровождении Бориса Алексеевича Голицына. Голицын откупил у Лопухиных место подле невесты и усадил туда Петра. Подали кушания, но никто к ним не притронулся. Отец благословилПетра лишь раздражила. В опочивальне он ласково обратился к Евдокии, чтобы она перестала бояться. Петр разломил жареную курицу, приготовленную для них, и они с Евдокией поели.

В конце февраля русское войско снова двинулось на Крым. Осторожный Мазепа советовал идти берегом Днепра, строя осадные города, но Голицын не хотел медлить, ему нужно было скорее добраться до Перекопа, в бою смыть бесславие.

В Москве еще ездили на санях, а здесь уже все было зелено. “Ах, и земля здесь была, черная, родящая, — золотое дно!” Казаки хвалили степь, что, если бы не татары, настроили бы они здесь хуторов, “по уши ходили бы в зерне”. В мае стодвадцатитысячное войско русских увидело татар. Ночью случилась страшная гроза, порох отсырел, но и у татар намокшие тетивы луков посылали стрелы без силы. Наконец пушкари сориентировались и отбили татар, которые скрылись в неясной мгле.

Евдокия написала письмо Петру, уехавшему на Переяславское озеро. Но не было таких слов, чтобы передать ее любовь. А потом она вывела: “Просим милости: пожалуй, государь, буди к нам, не замешкав... Женишка твоя, Дунька, челом бьет...” А свекровь сурова к Евдокии, почему муж на второй месяц ускакал “на край света”? Евдокия во всем винит немцев да Алексашку, сманивших “лапушку”.

Что ни день Петр получал письма то от жены, то от матери, звавших его назад. А ему не то что отвечать, читать их некогда.

На озере строились корабли; один был спущен на воду, а два уже почти готовы. Ждали ветра, чтобы поплавать, но третью неделю ветра не было. Здесь на берегу кипела работа: шили паруса, с полсотни потешных обучали морскому делу. Петру не терпелось, он торопил всех, люди падали от усталости. Для флота придумали новый флаг — триколор с полосами: белой, синей, красной. Если письмами особенно одолевали, то Петр отвечал, что рад бы быть в Москве, да дел много — флот строит.

Теперь мимо избы Ивашки Бровкина ходили, сняв шапки. Все знали, что его сын Алеша — правая рука царя. На деньги, данные сыном, Бровкин купил телку, овец, поросят, справил новую сбрую и ворота, снял у мужиков восемь десятин земли, обещая пятый сноп с урожая. Он стал на ноги. Говорил, что к осени съездит к сыну за деньгами — мельницу поставит. Его уже Ивашкой не зовут, все больше Бровкиным. От барщины освободили. Младшие дети подросли. Стали учиться. За Саньку уже сватались, но отец не хотел выдавать ее за мужика-лапотника.

Из Крымского похода вернулся Цыган, сосед Бровкина, рассказал, как тяжело воевали, тысяч двадцать своих положили под Перекопом. Потом он пропал. Никто Цыгана больше не видел.

Стрельцы собрались в кабаке, заговорили о слухах, что их хотят из Москвы убрать, разослать по городам. Но они отказываются. Скорее подпалят Преображенское да перережут ножами тамошних правителей.

После бесславного Крымского похода появилось много бродяг; из-за поборов разорялись купцы и дворяне. “Озлобленно, праздно, голодно шумел огромный город”.

Тыртова отправили кричать, что голод на Москве из-за царицы и ее родственников, они ворожат, чтобы хлеб пропал. Но Тыртова и без этого крика чуть не растерзала голодная толпа. Он едва ускакал на своем коне. Раз не получилось с Тыртовым, решили кого половчее послать поднять стрельцов идти в Преображенское просить хлеба. А там их встретят картечью потеш-ые, и самое время начать смуту из-за того, что “немцы-то русских бьют”.

На берег Переяславского озера приехал Лев Кириллович (дядя Петра). )н увидел четыре корабля, отражающихся в воде озера. Петр спал в лодке, йорившись от “морской баталии”.

Над Кремлем нависла грозовая туча. Бояре открыто говорили, что Пет-надо сослать в монастырь. Проснувшемуся Петру дядя рассказал о мос-эвской смуте. Петр обещал вскорости быть на Москве. По беспокойству цяди он понял, что дела плохи. Лев Кириллович рассказал: стрельцы уже сидят вокруг Преображенского, готовы поджечь и перерезать всех (Овсей ?жов передал). Шакловитый сеет смуту, подбивает голодный народ идти омить Преображенское, а Софье смута нужна. Дядя уговаривает Петра показать норов. Всем уже Васька Голицын надоел. “Сонька поперек горла откнулась...” От этих разговоров с Петром случился припадок, потом он тлежался на траве и уехал с дядей в Москву. Игры закончились.

Появившегося в Успенском соборе Петра бояре разглядывали с неудовольствием: “Глаз злой, гордый... И — видно всем — ив мыслях нет благочестия”.

Митрополит отдал икону Ивану, чтобы он нес ее на крестном ходе. Но тот был не в силах нести ее. Тогда икона перешла к Софье. Но Петр громко сказал, что понесет он, не женское это дело. Иван шел следом и уговаривал брата помириться с Софьей.

В опочивальне Голицына сидят Шакловитый и Сильвестр Медведев. Хозяин лежит на лавке под медвежьей шкурой. Его бьет лихорадка. Медведев настаивает, что надо подослать Петру “мстителя” (убийцу), но Голицын против.

После ухода посетителей Голицын задумался над происходящим. Потом он встал и пошел к колдуну Ваське Силину, которого два дня назад сам же наказал посадить на цепь в подземелье. Васька предсказал ему смерть Ивана, царствование его (Голицына) и Софьи. Голицын молча ушел.

Стрелецкие пятидесятники, Кузьма Чермный, Никита Гладкий и Обро-сим Петров, продолжали мутить стрельцов, но те, “как сырые дрова, шипели, не загорались — не занималось зарево бунта”. Стрельцы боятся, что, подняв бунт, потеряют последнее. Потом разнесся слух, что сам Лев Кириллович проламывает головы стрельцам, мстит за убитых братьев во время бунта, случившегося семь лет назад; потом пошел слух, что “верхоконные озорники”, убивающие стрельцов, не кто иные, как Степка Одоевский, Мишка Тыр-тов, Петр Андреевич Толстой и подьячий Матвейка Шошин, одетый в боярский костюм (якобы Лев Кириллович). В Москве тревожно. Народ попытался пойти громить Преображенское, но дорогу преградили вооруженные солдаты. Всем надоела смута, “скорее бы кто-нибудь кого-нибудь сожрал: Софья ли Петра, Петр ли Софью... Лишь бы что-нибудь утвердилось...”. 14

Через рогатки пробирался по городу Василий Волков, отвечая, что едет стольник царя с его указом. Это была отговорка. Ездил же Волков по приказу Бориса Алексеевича Голицына, который сейчас дневал и ночевал в Преображенском, узнать, что творится в городе.

Вернувшийся с озера Петр переменился. От прежних забав не осталось и следа. Потешным войскам прибавили кормовых, без десяти вооруженных стольников Петр никуда не выходил. Уезжающему в Москву Волкову Петр приказал, что если Софья будет спрашивать про царя, пусть тот молчит: “на дыбу поднимут — молчи...”

Внезапно Волкова остановили стрельцы, и как он их ни увещевал, сбили с коня и поволокли в Кремль. Там его начали допрашивать Шаклови-тый и Софья, но Волков на все вопросы отвечал молчанием, как было приказано. Разгневанная Софья приказала казнить Волкова, но охотника не нашлось рубить цареву стольнику голову.

Один из стрельцов помог Волкову бежать.

У костра беседовали стрельцы, что плохо им будет, когда Петр одолеет сестрицу. К ним подскочил Овсей Ржов, сказал, чтобы по набату собирались с оружием. Но стрельцы знали: теперь по набату никого не соберешь. Они решили идти в Преображенское, предупредить Петра о готовящемся на него покушении.

Воевать с тридцатью тысячами стрельцов двумя полками, Преображенским и Семеновским, нечего было и думать. Голицын советовал Петру подождать до весны, когда бояре окончательно перессорятся. Стрельцам не будет заплачено жалованье, тогда бояре сами побегут к Петру. Если же Софья по набату все же поднимет стрельцов, можно будет отсидеться в Троице-Сергиеве, под защитой надежных стен, там хоть год можно сидеть, хоть более.

Начинался август. В Москве было зловеще, в Преображенском — все в страхе, настороже...

Алексашка советовал Петру просить войско у римского цезаря. “Эх и двинули бы по Москве, по стрельцам, ей-ей...” Но Петр и слушать не хотел. Петр думал о Софье, как она пыталась его убить: гранаты на дорогу подбрасывала, с ножом подсылала, а вчера обнаружился на кухне бочонок с отравленным квасом. Теперь, прежде чем дать питье Петру, Меншиков пил первым.

Среди ночи их поднял Алеша Бровкин, втащили двух стрельцов, прибежавших из Москвы. Они завопили, что в Преображенское идет несметная рать убить Петра. Тот кинулся по переходам дворца, выскочил во двор и, как был в одной рубашке, кинулся на лошади в рощу. Алексашка оделся, приказал Алеше догонять их с царевой одеждой, а сам быстро догнал Петра. Они поскакали в Троицу.

А случилось то: Софья не смогла собрать стрельцов. Набат так и не прозвучал. А царский двор перебрался в Троицу, за ними ушел и полк стрельцов Лаврентия Сухарева. Вероятно, Борис Голицын сумел их сманить. Потом каждую ночь скрипели ворота: в Троицу потянулись и бояре. С частью стрельцов ушел и Цыклер, особо доверенный Софьи. Уж он-то расскажет про планы царевны. Из Троицы пришел приказ всем стрельцам явиться к царю, а кто не явится, того казнят. И потекли толпы в Гроицу. Софья осталась одна. Она не выдержала и 29 августа одна с девкой Веркой поехала в Троицу.

День и ночь на Ярославской дороге стояла пыль, в Троицу прибывали все новые и новые стрельцы, бояре, дворяне. Они понимали, что меняется власть, а к лучшему ли? Никто точно не знал. Петр во всем слушался матери и патриарха. А вечерами беседовал с Лефортом, который учил царя “не рваться в драку, — драка всем сейчас надоела, — а под благодатный звон лавры...” обещать московскому люду мир и благополучие. Софья “сама упа-цет, как подгнивший столб”. Лефорт советовал Петру быть тихим и смир-ам, пусть кричит Борис Голицын.

Наталья Кирилловна не могла нарадоваться почестям, которые ей оказывали бояре, она за пятнадцать лет уже отвыкла от такого.

29 августа к лавре прискакал стрелец с сообщением, что Софья в десяти верстах от Троицы, в Воздвиженском.

Вскоре к царевне приехал посланец царя, с запретом Софье ехать в вру. Пусть ждет посла Ивана Борисовича Троекурова.

Троекуров отговаривал Софью ездить в Троицу, но правительница натаивала. Троекуров прочитал указ Петра, в котором было велено Софье ехать в Москву и ждать там решения своей участи. Софья забилась в злобном припадке.

После того как царевну не пустили в лавру, Борис Голицын писал Василию Васильевичу, чтобы брат явился в лавру, ибо скоро будет поздно каяться. Василий Васильевич, видя тщетные попытки Софьи удержать власть, не мог ни помочь ей, ни покинуть ее. Он знал, что полки не подчинятся ему. Он тайно писал Борису Голицыну, уговаривая примирить Петра с Софьей. Сына Алексея и жену отправил в подмосковное имение Медведково.

Приехав в Кремль, Софья собрала народ и стала пугать, что вскоре двинутся полки на Москву. Народ клялся, что защитит Софью и Ивана.

Потом в Кремль пришли тысяч десять народу, требовали, чтобы выдали предателей: Шакловитого, Микитку Гладкого, Кузьму Чермного и попа Силь-верстку Медведева. Стража разбежалась, а Софья не хотела выдавать своих сторонников. Но их взяли силой, разломав дверь на Красном крыльце.

Сам же Голицын медлил с бегством. Потом собрался в одночасье и поехал в неизвестность. “Что будет завтра? Изгнание, монастырь, пытка?” Он уехал к себе в имение, боясь, что и его опишут и отнимут, разорят. Сын сказал, что уже приезжали из Троицы, требовали срочно поехать к царю. Отдохнув, Василий Голицын с сыном поехал к Петру.

В Троице расправлялись с заклятыми врагами. На все обвинения в покушениях на Петра Шакловитый отвечал, что на него возводят напраслину. На допросах Огрызкова, Шестакова, Евдокимова и Чечетки пожелал присутствовать Петр; вначале он пугался пыток, но потом привык и не прятался.

Вскоре патриарх поздравил Петра с окончанием смуты. А в темнице тем временем забили до смерти Шакловитого.

В курной избе, под стенами Троицы, отец и сын Голицыны дожидались, когда Петр соизволит их принять. Поздно вечером за Голицыными пришел урядник. Но к царю не допустили, а на крыльце зачитали царский указ: за все вины, совершенные Василием Васильевичем, лишается он чести и боярства и ссылается с семьей в вечную ссылку в Каргополь. А поместья его переходят великим государям — Петру и Ивану.

Смута закончилась, как и семь лет назад, в лавре пересидели Москву. Софью без особого шума ночью перевезли в Новодевичий монастырь. Ее пособникам отрубили головы, остальных воров били кнутом.

Всех же верных Петру бояр и военных чинов одарили деньгами, землями, вплоть до рядовых стрельцов.

Все, особенно иноземцы, возлагали на Петра большие надежды. “Если не новый царь поднимет жизнь, так кто же?” Но Петр не торопился в Москву, а появился там только в октябре.

ГЛАВА V

После троицкого похода Лефорт стал большим человеком, пожалован генеральским званием, он нужен Петру, “как умная мать ребенку”. Между тем вся осень прошла в пирах и танцах.

Иностранцы собирались на балы не столько веселиться, сколько решать свои торговые дела. Они говорили: покуда этой страной правят бояре, “мы будем терпеть убытки и убытки”. Москве многого не хватает: дорог, гаваней на Балтике, честных и умных людей.

На замечания иностранцев о диких порядках в России Петр отвечал: “...Дики, нищие, дураки да звери... Знаю, черт! Но погоди, погоди...”

Узнав о закопанной в землю женщине, Петр поскакал к Покровским воротам. Он спросил у измученной Дарьи, за что убила мужа, та ответила, что “и еще бы раз убила его, зверя!”. Петр сжалился над ней, приказал застрелить, чтобы прекратить страдания.

После возвращения от Покровских ворот Петр танцевал с Анной Монс и сказал ей о своей любви.

В Грановитой палате Наталья Кирилловна и патриарх ждали Петра. Он вскоре появился и, сидя на троне, стал слушать чтение старца о беспорядках в Москве, “о бедствиях, творящихся повсеместно”.

Патриарх требовал очищения от иноземцев-еретиков.

Петр отвечал, что не вмешивается в дела православия, поэтому и патриарх пусть не вмешивается в политику, не мешает укреплять государство. А без иноземцев пока не обойтись.

К молодой царице Евдокии привезли бабку-ворожею Воробьиху. Она предсказала, что царица вот-вот разрешится от бремени мальчиком. Еще ворожила на Петра, любит ли? Воробьиха сказала Евдокии об Анне Монс.

Вечером жену навестил Петр, удивился, что она еще не родила. Евдокия зло выкрикнула мужу все, что знала про Монс. Петр лишь рассердился в ответ.

Овсей Ржов с братом разжился, стал крепким хозяином. Правда, с недавнего времени некогда стало работать по хозяйству. В любое время могли призвать на царские потехи.

Цыган (бывший сосед Бровкина) объявился в Москве. Он вначале батрачил у Ржовых, но потом его выгнали оттуда, не заплатив положенных двух с полтиной рублей. Голодный и бездомный, Цыган пристал к таким же: Иуде и Овдокиму. Они стояли и смотрели на казнь еретика — сожжение. Люди роптали, но не очень громко, боялись стрельцов, стоящих вокруг.

Цыган боялся, что его погонят. Он очень хотел есть, а денег не было. Иуда и Овдоким сказали, что они воры, но многого им не надо, а лишь на пропитание. Цыган согласен на воровство, лишь бы “артелью”.

В харчевне, где сидели “наши приятели”, они услышали рассказ Кузьмы Жемова. Был он известный мастер кузнечных дел. Но потом появилась у него идея создать крылья, чтобы с их помощью летать. Опыт у него не получился, а он истратил на него восемнадцать рублей казенных денег. Его выпороли и продали дом и кузню, чтобы возместить убыток. Теперь Кузьма готов в лес с кистенем: больше некуда. Стало в Овдокимовой шайке уже четверо — приняли и Кузьму. Ходили они по Москве и попрошайничали, Иуда воровал по карманам, но страх терпели большой, “потому что государевым указом таких теперь ловили и отводили в Разбойный приказ”. По весне шайка решила выбираться из Москвы, а прежде нужно было добыть побольше денег. 11

С весны Петр начал серьезно готовить солдат, “объявлена была война двух королей: польского и короля стольного града Прешпурга”. Королем стольным назначался Ромодановский, польским — Бутурлин. Вначале бояре думали, что это прежние потехи Петра, но царь указом приказывал боярам быть при дворах указанных королей. Не хотелось боярам быть шутами, тогда их волокли силой. Затем пошло совсем непонятное: “пригнали из Москвы с тысячу дьяков и подьячих, взяли их из приказов... обучали военному делу...” В Думе было сказано, что хватит, как тараканам, по щелям сидеть. “Все поедят у нас солдатской каши...”

Как только сошел снег, “объявили войну”. Началась осада крепости. Вели ее по всем правилам. Много перекалечили народу. “Денег это стоило немного меньше, чем настоящая... война, и так... длилось неделями, — всю весну”.

Прошло лето, но Бутурлин так и не взял крепости Прешпурга. Уйдя от крепости верст на десять, Бутурлин окопался, теперь “Фридрихус” “стал его воевать”. Лишь к концу лета военные действия закончились, царская казна совсем опустела.

Простые люди думали, что Петр молод, а кто-то хочет на этом разорении поживиться.

Жилось худо, скучно. Люди разбегались в леса, где их пытались достать, тогда они сжигали себя. Убегали и дальше: на Волгу, Дон, Терек... Кругом становилось “бездолье, дичь”.

Бровкины, благодаря сыну Алеше, ставшему старшим бомбардиром, поднялись. Уже и забыли, когда хозяина звали Ивашкой. Теперь величали Иван Артемьев. Санька выросла, похорошела, заневестилась, но отец не спешил отдавать ее замуж, хотя шел ей уже восемнадцатый год. Иван Бровкин брал у Волкова в аренду луга и пашню. Промышлял лесом. Поставил мельницу. Живность возил в Преображенское к царскому столу. Соседи кланялись ему в пояс, вся деревня была ему должна, многие оказались в кабале у Бровкина. Приехав в Москву за пухом для перины, Бровкины увидели странное шествие. Выезд царских шутов, а потом проволокли построенный корабль, впереди которого вышагивал Петр в мундире бомбардира.

Москва дивилась, откуда у Петра сила берется столько времени бражничать и веселиться? Все святки были маскарады, на которых ряженые ходили по знатным дворам. Петра всегда узнавали по росту, хотя лицо он тщательно прятал за цветным платком или цеплял длинный нос.

“Святочная потеха происходила такая трудная, что многие к тем дням приуготовлялись, как бы к смерти...”

Только весной вздохнули спокойно, когда Петр уехал в Архангельск взглянуть на настоящие морские суда. Путешествуя на север, Петр впервые видел такие просторы полноводных рек, такую мощь беспредельных лесов. “Земля раздвигалась перед взором...”

В Архангельске Петр увидел, как “богатый и важный, грозный золотом и пушками, европейский берег с презрительным недоумением вот уже более столетия глядел на берег восточный, как на раба”. Царскому судну все салютовали. У Петра горели глаза, когда он любовался морскими судами. Сидя ночью на лежанке, царь вспоминал, какими жалкими оказались домодельные карбасы, когда проплывали мимо бортов кораблей: “Стыдно!” Петр решил удивить иностранцев, он “подшкипер переяславского фло-а, так и поведет себя: мы, мол, люди рабочие, бедны да умны, пришли к вам поклоном от нашего убожества, — пожалуйста, научите, как топор дер-кать...”. Тут же он решил закладывать в Архангельске две верфи: “сам Зуду плотничать, бояр моих заставлю гвозди вбивать...”

Потом поехал к воеводе Матвееву, вышиб его пинками за мздоимство. Ночью Петр думал, “какими силами растолкать людей, продрать им гла-з... Черт привел родиться царем в такой стране!” Позвав Лефорта, Петр сове-овался с ним, что делать. Лефорт одобрил решение Петра купить два корабля I Голландии да строить свои. А еще Франц советует Петру отвоевать моря.

В короткие минуты обеда, когда царь торопливо ел, вернувшись с верфи, ему читал московскую почту дьяк Андрей Андреевич Виниус. Петр на верфи плотничал и кузнечничал, дрался и ругался, если было нужно. Рабочих было уже более сотни, а брали еще и еще, по найму и просто силой, если люди не хотели добром.

За обедом Виниус не только читал царю почту, он советовал, что делать с проворовавшимися воеводами, как беречь русских купцов. “А с кого тебе и богатеть, как не с купечества... От дворян взять нечего, все сами проедают. А мужик давно гол”.

Виниус доложил о вологодском купце, который просит царской аудиенции. Царю Жигулин сказал, что не хочет продавать дешево товар иноземцам, а сам готов его везти за границу, чтобы послужить Петру. Царь велел выделить ему корабль. Первому русскому купцу написали в указе фамилию, имя, отчество; за такую милость купец обещал не щадить живота.

После ухода купца Виниус читал, что опять на троицкой дороге разграбили обоз с казной. Виновниками оказались Степка Одоевский и его люди. Петр озлился, что бояре по сю пору точат на него ножи. Но он теперь силен. “Столкнемся”, — пригрозил царь.

Были письма от жены и матери, которые тосковали о нем. К письму царицы сын Петра, Алексей, пальчик приложил в черниле. Петр был растроган.

Наталья Кирилловна дождалась наконец сына, но сердце нестерпимо болело. Будто гвоздь кто в него вбил. Царица лежала и не могла шевельнуться. Петр сразу же вбежал к матери. Она едва не умерла, но через три дня стояла обедню, хорошо кушала.

Петр уехал в Преображенское, где жила Евдокия с сыном. Там его не ждали. Приезд царя наделал переполоху. Испуганный царевич разревелся у отца на руках. Потом Петр ушел, а Воробьиха учила Евдокию, как приворожить мужа. Главное — быть веселой и ни слова не упоминать об Анне Монс.

Из Москвы пришло известие, что царице опять стало хуже. Кинулись искать Петра, а тот сидел в мужицкой избе у солдата Бухвостова на крестинах. Тут зашел разговор о Саньке Бровкиной, и Петр обещал сам быть сватом. Он уже сейчас собирался ехать в деревню к отцу Алеши Бровкина, когда ему донесли о смерти матери. Алексашка тут же сообщил Лефорту, что “Петр-де становится единовластным хозяином”. Лефорт был доволен: Петр сможет править по своему разумению.

* * *

Петр глядел в чужое лицо мертвой матери, а потом заплакал, обняв свою любимую сестру, Наталью Алексеевну.

На третий день после похорон Петр уехал в Преображенское. Евдокия приехала позже. Ее распирала спесь, теперь она полновластная царица. Петр хотел поговорить с ней о матери, но Евдокия оборвала мужа. Сделала ему выговор, что прямо одетый лег на постель, сказала: “Мамаша всегда меня ненавидела... мало я слез пролила”. Петр обулся и зло ответил: “Видал дур, но такой... Ну, ну... Это я тебе, Дуня, попомню — маменькину смерть. Раз в жизни у тебя попросил... Не забуду...”

Лефорт же встретил Петра словами соболезнования. “Позволь сочувствовать твоему горю...” Сказал, что готов смешить Петра, если тот хочет, или вместе с ним плакать. Петр поехал на Кукуй. Стол был накрыт на пять персон. За столом: Петр, Лефорт, Меншиков, князь-папа (Зотов), позже пришла Анхен Монс. Анна посочувствовала Петру: “Отдала бы все, чтобы утешить вас...” Петр сбросил с себя оцепенение и тоску.

В дремучих лесах за Окой Овдоким подобрал себе шайку разбойников человек в девять. Жили на болоте. Да двое разведчиков бродили по кабакам и дорогам, узнавая про обоз или про зарытую кубышку. Но дел было мало. От скуки рассказывали сказки. Осенью собирался Овдоким увести свою шайку к раскольникам, пережить у них зиму. Перед уходом послал он Иуду, Цыгана и Жемова продать награбленное в Тулу. Через неделю вернулся на остров только Иуда с разбитой головой. Остров был пуст. Заплакал Иуда и ушел из этих мест.

Пока бояре ждали, что “молодой-де царь перебесится”, и все пойдет по-прежнему, Петр в Преображенском полным ходом готовился к войне, строил корабли. Лев Кириллович писал в Вену, Краков, Венецию, что Россия не начнет войну с Крымом, пока не вступят союзники. Турки грозили Европе, в Россию прибыл посол Иоганн Курций. После этого стало ясно, что войны с Турцией не миновать.

После масленичной недели о войне заговорили открыто. Более всех споров о войне было на Кукуе. Там говорили, что нужна Балтика, а не Черное море. Приезжие мужики и помещики рассказывали о плодородной степи, которую мешали распахать крымские ханы. У Петра теперь были хорошо подготовленные полки, про которые говорили, что они не хуже шведских и французских. Только Лефорт и Меншиков знали, что Петр затаил страх, но воевать все же решился.

Из Иерусалима пришло письмо: турки разоряют христианскую святыню, и не следует с ними заключать мир, пока они не вернут все святые места православным. Дума боялась принять решение, царь тоже выжидал. Потом разом решили собирать ополчение, защитить Гроб Господень.

В тульском остроге Жемов учил Цыгана сказаться молотобойцем. Сейчас набирают людей на оружейный завод Льва Кирилловича. На базаре взяли Кузьму и Цыгана с краденой рухлядью, а Иуде тогда удалось уйти. Их избили только раз. Потом они ждали, что вырвут ноздри и отправят в пытошную, а вместо этого подрядились на завод. Правда, заводские порядки были каторжные. В четыре утра подъем на работу, в семь завтрак — получасовой перерыв, в полдень обед и часовой сон. В семь часов ужин — полчаса и в десять отбой.

Иван Артемич Бровкин затевал большое дело. Через Алешу он попал к Меншикову, а потом к Лефорту, где получил “грамоту на поставку в войско овса и сена...”.

Позвав дочь, Бровкин сказал, что рад, не поторопившись, отдать ее замуж. Теперь “быть нам с большой родней”. Неожиданно стали ломиться в ворота. Бровкин пошел открывать и оробел: въехали конные верхами, золоченая карета, на запятках карлы и арапы. За каретой в одноколке — царь и Лефорт. Бровкин упал на колени, а когда царь стал зычно кричать, где хозяин, подать его живого или мертвого, Иван Артемич замочил портки. Потом Меншиков и сын Алеша внесли Бровкина на крыльцо и держали, чтобы не падал перед царем на колени. Алеша шепнул отцу, что приехали Саньку сватать. Теперь Бровкин стал прикидываться, что умирает от страха. Его посадили под образа, справа от царя. Бровкин начал скрытно высматривать жениха и вдруг обмер: между дружками сидел его бывший господин, Василий Волков. Давно откупился Бровкин и теперь мог купить самого Волкова со всеми его вотчинами, но умом заробел. Петр поинтересовался, нравится ли свату жених? Алексашка со смехом спросил, что нет ли обиды, не таскал ли Волков когда Ивана Артемича за волосья или не ломал об него кнутовища?

Бровкин сначала дрожал, а потом подумал: “Эге, главный-то дурень, видно, не я тут...” Но теперь Бровкин понял, что от него ждут потехи. Перекрестившись тайно, он начал: “Спасибо за честь, сватушки... Простите нас, Христа ради, дураков деревенских, если мы вас чем невзначай, обидели... Мы, конечно, люди торговые, мужики грубые, неученые. Говорим по-простому. Девка у нас засиделась — вот горе... За последнего пьяницу рады бы отдать... (В ужасе покосился на Петра, но — ничего — царь фыркнул по-кошачьи.) Ума не приложим, почему женихи наш двор обходят? Девка красивая, только что на один глазок слеповата, да другой-то целый. Да на личике черти горох молотили, так ведь личико можно платком закрыть... (Волков темным взором впился в Ивана Артемича.) Да ножку волочит, головойтрясет и бок кривоватый... А больше нет ничего... Берите, дорогие сваты, любимое детище... Чадо, Александра, — позвал он жалобным голосом, — выдь к нам... Алеша, сходи за сестрой... Не в нужном ли она чулане сидит, — животом скорбная, это забыл, простите... Приведи невесту...” Волков рванулся было из-за стола, но Меншиков удержал его силой. Бровкин продолжал, что жених понравился, но если что — его могут и кнутом проучить, и за волосы оттаскать — “в мужицкую семью берем...”.

Все покатывались от смеха, а Волков чуть не плакал от стыда и обиды. Алеша тащил из сеней упирающуюся Саньку, она прикрывалась рукавом. Петр вскочил и отвел рукав, и смех сразу стих Красавицей оказалась Санька: “брови стрелами, глаза темные, ресницы мохнатые, носик приподнятый, ребячьи губы тряслись, ровные зубы постукивали, румянец —• как на яблоке...” Петр целовал Саньку в губы. А Бровкин кричал: “Санька, сам царь, терпи...” Петр подвел Саньку к жениху, она во все глаза смотрела на Волкова. Потом Петр опять стал целовать невесту, а князь-папа говорил царю: отпусти девку. Волков пощипывал усы: видимо, на сердце у него отлегло. Бровкины суетились, накрывая на стол, а Петр сказал Волкову: благодари за девку. И Волков, поклонившись, поцеловал царю руку. Петр поблагодарил хозяина за потеху и сказал, чтобы поторопились со свадьбой — “жениху скоро на войну идти”. Потом он приказал обучать Саньку танцам и политесу... “Вернемся из похода, — Саньку возьму ко двору”.

ГЛАВА VI

В феврале 1695 года в Кремле было объявлено о сборе ополчения и о походе на Крым под командованием Бориса Петровича Шереметева. К августу взяли Кизикерман и еще два города. На Москве с облегчением вздохнули.

Той же весной тайно двадцать тысяч лучших войск — Преображенский, Семеновский и Лефортовский полки — спустились по Волге до Царицына. Гордон с двенадцатью тысячами двинулся на Черкасск. Оба войска двинулись под Азов. На Азовском море турки держали торговые пути на восток и в терские степи. При войске был Петр, но его именовали бомбардиром Петром Алексеевым (позора меньше, если будет неудача). В неспокойное время Петр оставил Москву на единственного надежного человека — Федора Юрьевича Ромодановского.

Что за крепость Азов и как ее воевать, об этом в пути не думали, на месте будет виднее.

В Царицыне Петр узнал, что подрядчики-воры поставили гнилой хлеб, тухлую рыбу, соли вовсе не было. Лишь овес и сено, поставляемое Бровкиным, были хороши.

Петр поехал и учинил расправу: все подряды отдал Бровкину, подрядчиков-воров, Ушакова и Воронина, отправил в цепях на расправу Ромода-новскому. Из Воронежа прибыли лодки, суда, струги. Петр приказал грузить войско на суда не мешкая. “Азов возьмем с налету...”

Вскоре приплыли к Черкасску и остановились, поджидая отставших. Стянув караван, двинулись к Азову. В пятнадцати верстах от крепости увидели военный лагерь Гордона. Прискакав к Гордону, Петр узнал, что, по сведениям “языка”, в Азове до шести тысяч янычар, голодом его не взять: “море ихнее”. Решили, что Азов надо брать штурмом. Дня два покидать бомбы, а потом идти на приступ.

Петр шагал впереди бомбардирской роты. В ней рядовыми шли Меншиков, Алеша Бровкин, Волков. Впереди царя вышагивал великан-литаврщик Вареной Мадамкин. По Азову первым из пушки стрелял Петр. Под высокими стенами Азова стыдно было вспоминать недавнее молодечество — взять крепость с налету. Две недели кидали бомбы. Освободили Дон, захватив каланчи, перекрывавшие реку цепью.

В жаркие дни осаждающие спали. Турки воспользовались этим, и в одну из вылазок перерезали стрельцов и захватили редут. За отступающими турками чуть не ворвались в крепость Азов. В этом бою отличился Алексашка, он был героем.

На этом потеряли до пятисот человек, полковника, десять офицеров и всю батарею. Неудача ошеломила Петра, он будто повзрослел. “Азов должен быть взят”.

Азов больше не бомбили, крепость оплетали окопами. Потом опять стали бомбить, захватив удобный остров напротив. Гордон уговаривал подойти по окопам к стенам, взорвать их и через брешь начать штурм. Но его никто не слушал и штурм назначили на 5 августа.

Казаки вызвались идти на штурм, если потом им отдадут город на сутки. Петр обещал отдать город на три дня. Он уже мечтал поставить за зиму еще одну крепость и приплыть сюда с большим флотом, чтобы воевать Крым с моря.

Ночью царь поехал в казачий табор. Там поговорили о житье, о казачьей доблести. На рассвете начался приступ.

Штурм закончился гибелью полутора тысяч солдат.

Алексашка, бывший на стенах, осмелился подать голос, что надо стены проламывать, только потом идти на штурм. Гордон подтвердил, что надо делать подкоп и взрывать стены минами. Лефорт было предложил отложить осаду на год. Но Петр сказал, что сам поведет на штурм солдат. Позвал инженеров-подрывников.

Наступила осень, начались холода, а в армии не было теплой одежды. Но Петр осады не снимал.

Он требовал работать с небывалым напряжением. Попытались взорвать стены, но ничего не вышло.

Наконец 25 августа проломили стену, и бутырцы пошли на штурм. Через три дня осада была снята. До Черкасска войско преследовали татары, потом отстали. От войска осталась одна треть. “Так без славы окончился первый Азовский поход”. ГЛАВА VII

Прошло два года. Кто горланил — прикусил язык, кто смеялся — приумолк. Боярство и дворянство, духовенство и стрельцы страшились перемен, ненавидели быстроту и жестокость всего нововводимого. “Стал не мир, а кабак, все ломают, все тревожат... Безродный купчишко за власть хватается... Не живут — торопятся. Царь отдал государство править похотникам-мздоимцам, не имущим страха божия... В бездну катимся...”

Но те безродные, кто хотел перемен, говорили, что не ошиблись в царе. Неудача под Азовом совершенно переменила царя: стал упрям, зол, деловит.

Едва появившись в Москве, уехал в Воронеж, куда стали сгонять рабочих со всей России. В лесах под Воронежем, на Дону стали строить верфи. А потом заложили два корабля, двадцать три галеры и четыре брандера. Работа была тяжелая, люди сопротивлялись, рубили себе пальцы, чтобы не идти под Воронеж, грабили и убивали обозников. “Упиралась вся Россия — воистину пришли антихристовы времена: мало было прежней тяготы, кабалы и барщины, теперь волокли на новую непонятную работу... Трудно начинался новый век. И все же к весне флот был построен. Из Голландии выписаны инженеры и командиры полков”, под Азов отправлены большие запасы продуктов. В мае Петр отправился под Азов. Турки, обложенные с моря и суши, оборонялись отчаянно, отбили все штурмы. Когда вышел хлеб и весь порох, сдались на милость. Три тысячи янычар с беем Гасаном Арас-лановым покинули разрушенный Азов. “В первую голову это была победа над своими: Кукуй одолел Москву”.

й наместник Федор Алексеевич Головин. Среди волонтеров ехали Алексашка и Петр.

Но отъезд неожиданно задержался из-за бунта казаков, подговариваемых полковником Цыклером. Бунт решили поднять, как только царь отъедет за границу. О бунте донес стрелецкий пятидесятник Елизарьев, загнавший в пути от Таганрога не одну лошадь. На розыске открылось, что Цык-лер был в связи с московскими дворянами, Соковниным и Пушкиным, а

акже и Софьей. Петр после допроса приказал четвертовать Цыклера, вы-

опали гроб Милославского и плевали в него.

Оставив Москву на Льва Кирилловича, Стрешнева, Апраксина, Троеку-ва, Бориса Голицына и дьяка Виниуса, а воровской и разбойный приказы — Ромодановскому, Петр отбыл за границу. Он писал Виниусу симпати-кими чернилами, так как “много было любопытных”.

Через Ригу и Кенигсберг посольство прибыло в Европу. Петр был уве-ен, что Фридрих, теснимый шведами и поляками, запросит военного союза: русскими. Между тем прибыли в Пилау.

Выйдя на берег, Петр написал Фридриху письмо с просьбой о встрече, скоре приехал за ним в золоченой карете посол от Фридриха. Поехали в Сенигсберг.

Посольство дивилось, что в городе нет оград и частоколов, всюду богатые вещи — неужто нет воров?

Меншиков пригрозил своим: кто хоть на малое польстится, повесит лично. Фридрих встретил Петра любезно, называл “юным братом”. Так и случилось, как ожидал Петр, Фридрих заговорил о шведах — главных врагах. Они берут дань с каждого корабля на Балтийском море, хозяйничают там безраздельно. Их поддерживает Франция, во главе с Людовиком XIV. Петр ответил, что хочет поучиться артиллерийской стрельбе. Фридрих предоставил “весь парк”. Петр сказал, что России еще рано ввязываться “в европейскую кашу”, с турками надо разобраться.

Фридрих говорил, что Черное море России ничего не даст, в то время как Балтийское раскроет неисчислимые богатства.

Всю неделю, ожидая прибытия посольства, Петр провел за городом, стреляя из пушек по мишеням, и получил аттестат, что овладел теорией и практикой “в совершенстве”.

Русское посольство въехало небывало пышно. Заключило с Фридрихом не военный, а дружественный союз. Затем все отбыли через Берлин, Бранденбург, Гольберштадт на железные заводы в Ильзенбург. Посольство поражалось на сады, которые никто не обтрясал; тучный скрт; чистенькие и маленькие городки; приветливых и веселых жителей. Петр поинтересовался у Алексашки: будет ли когда в России такая жизнь? Тот не ведал. Петр ненавидел Москву — это хлев, так бы и сжег ее. Он пообещал, что после возвращения вышибет дух из Москвы.

Не успели сесть в трактире за стол, как приехал посол, приглашая к курфюрстине Софье с дочерью. Петр попытался отговориться спешкой, но куда там. Пришлось ехать. Это были образованнейшие женщины Германии. Дочь основала в Берлине Академию наук.

Фридрих сообщил им о московском царе, и они решили удовлетворить свое любопытство.

Петр вначале смутился, но потом разговорился, что льет кровь не из-за жестокости, а по необходимости. Больше же всего любит строить корабли, знает четырнадцать ремесел, но еще плохо, поэтому поехал учиться в Европу.

Курфюрстины были в восторге от царя варваров, несмотря на его невоспитанность и неумение вести себя за столом.

Потом началось настоящее веселье, прибыли русские послы'и музыканты, придворные дамы и кавалеры курфюрстин.

В Коппенбурге разделились: великие послы поехали в Амстердам, а Петр — по каналам поплыл по желанной Голландии. “Сном наяву казалась эта страна, дивным трудом отвоеванная у моря”. Здесь все было чисто и ухожено, любой клочок земли. Петр удивлялся: “Сидим на великих просторах и — нищие...” Здесь же парадиз (рай). Миновав Амстердам, Петр с Алек-сашкой и попом Биткой, да Алешей Бровкиным поплыл в деревню Саардам.

Он с детства слышал, что здесь строят легкие, прочные, быстроходные корабли. Вокруг было более пятидесяти верфей и заводов, поставляющих все необходимое для строительства. Здесь Петр встретился с давним знакомцем — Гарритом Кистом, кузнецом. Кузнец опешил, а потом обрадовался, когда узнал, что Петр приехал на всю зиму плотничать на верфи.

Петр попросился к Кисту на постой. Кузнец ответил, что его дом слишком беден и мал, но Петру это понравилось: жалованье на верфи, вероятно, дадут маленькое. В самый раз по жилью. Он заметил: ему не до шуток — в два года надо создать русский флот, из дураков сделаться умными.

Петру очень понравилось жилище кузнеца, он занял комнату в два окна и небольшой темный чулан с постелью для себя и Алексашки, а чердак для Алеши Бровкина и попа Битки.

В тот же вечер Петр лично купил хороший инструмент у вдовы Якова Ома и отвез его на тачке к себе.

Встретив по дороге плотника Ренсена, зиму работавшего в Воронеже, Петр предупредил: не болтай лишнего, “я здесь — Петр Михайлов”.

Петр переписывался с оставленными в Москве боярами, сообщая последние европейские новости и узнавая российские. Волков, по велению Петра, вел дневник, описывая порядки в Амстердаме и “медицинские” чудеса.

Царю лишь неделю удалось сохранять инкогнито, потом его узнали бывавшие в Москве купцы и мастера. На Петра приезжали смотреть, как на диковину.

Он ходил “быстро, размахивая руками... Высокого роста, статный, крепкого телосложения, подвижной и ловкий. Лицо у него круглое, со строгим выражением... волосы короткие, кудрявые и темноватые”. Одевался просто: кафтан, красная рубаха и войлочная шляпа.

В Амстердаме стало известно, что цезарские полки разбили турок.

В январе Петр переехал в Англию и поселился в трех верстах от Лондона, на верфи Дептфорда, где он увидел “корабельное по всем правилам науки искусство, или геометрическую пропорцию судов”. Два месяца учился там математике и черчению корабельных планов. Для основания навигаторской школы в Москве нанял профессора математики Андрея Фер-гансона и шлюзного мастера Джона Перри — для устройства канала Волга-Дон. Моряков же нанять не смог: ломались, запрашивали больших денег. Но нанял голландского искусного капитана, Корнелия Крейса, за девять тысяч гульденов, т. е. за 3,6 ефимков, дом в Москве и прокорм. Через Архангельск в Новгород прибывали иноземцы, отправляясь оттуда в Москву. В Москве сделалась теснота. Говорили: “Да уж не зашел ли у царя ум за разум?” Стали ходить слухи, что Петр утонул, а Лефорт выдает за царя похожего на него. Говорунов хватали, но не могли добиться, откуда идет слух.

В Москве начиналась новая смута. Софья звала стрельцов учинить переворот.

Петр еще не мог разобраться в европейской политике. К этому прибавились вести о стрелецком бунте и о разведанных на Урале запасах железной руды.

На Троицу Бровкин примчался в Москву, кинулся в Собор к Ромоданов-скому сообщить: стрельцы четырьмя полками идут на Москву. Они в двух днях пути от Иерусалима (Новый Иерусалим в Ближнем Подмосковье).

Четыре полка — Гундертмарка, Чубарова, Колзакова и Чермного — стояли под стенами Нового Иерусалима из-за корма, потом намеревались перебраться через Истру на московскую дорогу. Стрельцы торопились посадить Софью царицей, та обещала деньги и вольности.

Неожиданно появился Гордон, он привел четырехтысячное войско, но братскую кровь проливать не хотел. Стрельцы сказали, что идут домой — откормиться. Гордон ответил: ночью только дураки переправляются через реки, лишь телеги потопите. На утро предлагал переговоры. Стрельцы согласились. Утром же увидели на противоположном берегу Преображенс-кий полк с двенадцатью медными пушками. Их фитили дымили. К стрельцам переправился Гордон, предложил выдать зачинщиков, но стрельцы отказались. Преображенцы стали стрелять из всех пушек. Стрельцов разгромили, но никто из них не выдал Софью, звавшую их на выручку.

В Вене посольство дивилось европейскому политесу. Ничего не добившись, хотели ехать в Венецию, когда пришло известие о бунте стрельцов. Петру жаль было прерывать полезную европейскую поездку, но необходимо было возвращаться в Россию.

В Москве объявлено: Петр возвращается. Бояре всполошились: кончалась спокойная жизнь. За все придется держать ответ перед царем.

Евдокия с царевичем и любимой сестрой Петра, Натальей, вернулась из Троицы. 4 сентября Петр в окружении Лефорта, Головина, Меншикова появился у Ромодановского, тот задрожал от радости.

От Ромодановского царь поехал в Кремль. Евдокия ждала Петра, но он повидался только с сестрой и сыном и уехал в Преображенское. Евдокия была в отчаянии.

На следующее утро потянулись кареты и колымаги бояр в Преображенское. Там их встречали ласково, а потом брили бороды.

Обедал Петр у Лефорта. Царь жаловался другу: “Жало не вырвано!.. Знают, все знают, — молчат, затаились... Не простой был бунт, не к стрельчихам шли... Здесь страшные дела готовились... Гниющие члены железом надо отсечь... А бояр, бородачей, всех связать кровавой порукой...” Потом решил сам заняться дознанием, всех стрельцов приказал свозить в Преображенское.

На обеде показалась красавица Александра Волкова. Петр, обвинив Ше-ина в воровстве, хотел его убить, Меншиков остановил царя, и тот ушел к Анне Монс.

В конце сентября начался розыск по бунту стрельцов. Овсей Ржов, не выдержав пыток, сказал о письме Софьи. Другие подтвердили: шли сажать Софью на престол. Но признававшихся было мало.

После дознания была учинена казнь стрельцов, им отсекали головы, а также вешали. 27 октября казнили триста человек. Бояре и дьяки стали палачами. Казнь была публичная. Согнано было много народу.

“Всю зиму были пытки и казни. В ответ вспыхивали мятежи в Архангельске, в Астрахани, на Дону и в Азове. Наполнялись застенки, и новые тысячи трупов раскачивала вьюга на московских стенах. Ужасом была охвачена вся страна. Старое забилось по темным углам. Кончалась Византийская Русь. В мартовском ветре чудились за балтийскими побережьями призраки торговых кораблей”.

КНИГА ВТОРАЯ

ГЛАВА I

Москва скудела, после стрелецких казней шел разор. Уж не шумели городские улицы. Осенью законную царицу Евдокию на простых санях отвезли в суздальский монастырь “навечно — слезы лить...”.

В Прощеное воскресенье было приказано вывозить повешенных еще с осени стрельцов и хоронить за городом. Доставляющих в Москву продукты заставляли на этих же подводах вывозить стрельцов. В Москве шел ропот. Дон тоже был недоволен: царь их попирает, старую веру ломает.

Роман Борисович Буйносов, родовитый боярин, с утра был не в духе. Ему не нравились нововведения царя: немецкая одежда, парик и бритый подбородок. Но никуда не деться. Старые времена кончились. По дому “шла кофейная вонь”: царь приказал по утрам пить кофей. Буйносов чуть не плакал от новых поборов: -“Дворни пятьдесят душ взяли в солдаты... Пятьсот рублев взяли на воронежский флот... В воронежской вотчине хлеб за роши взяли в казну, — все амбары вычистили”. Буйносов верил, что на-тупает конец света.

Вошел старший приказчик Семка и доложил: Федьку и Коську со вче-^ашнего бьют, а те не могут заплатить долги — шестьдесят и тридцать семь рублей. Буйносов сказал, что ему не рабы, а деньги нужны. “Тогда поставь-е полотняный завод, как у Бровкина”, — посоветовал Семка. Но у Буйно-ова все было по старинке: четыре мужика валяли баранью шерсть, в дру-ой горнице девки рукодельничали, дальше — дубили кожу.

Выйдя во двор, Буйносов увидел Федьку и Коську, избиваемых палками, но не остановил истязания, а посоветовал продолжать. Федька просил взять в счет долга скотину, но Семка сказал, что скотина худая. Можно взять его девку в полдолга, а остальное пусть Федька отработает. Обойдя хозяйство, Буйносов пошел пить кофей.

Его семья — жена и три княжны — сидели за столом. Жена в русском летнике, а дочери — в иноземной одежде.

Прежде женщин за стол не сажали, они сидели за работой в своих горницах. Потом приехал царь с пьяной компанией, велел посадить женщин за стол, научить танцам и политесу (светскому обхождению). А девки дивно быстро ко всему привыкли.

Вскоре приехала княгиня Волкова.

Она рассказала о последних модах, стала читать письмо мужа, находящегося при государе в Воронеже. Василий сообщал: скоро будут спускать флот, после этого, кажется, его пошлют в Гаагу и Париж. Дальше сообщалось о Петре: он работает на верфи как простой. Всех торопит. Спрятав письмо, Санька сказала, что попросится у царя в Париж. В Москве ей скучно. Проводив боярыню Волкову, Буйносов собрался на службу в приказ Большого дворца. Ныне вышло распоряжение всем служить.

Дел в приказе Большого дворца было много и все путаные: о царской казне, золотой и серебряной посуде, собирали таможенные и казацкие деньги, стрелецкие деньги, ямскую подать и оброк с дворцовых сел и городов. Бояре сидели и рядили о делах, ничего не понимая в службе.

Войдя в палату, Буйносов увидел бояр Ендогурова и Свиньина, читающих царский указ, дабы не докучали царю безделицами и доносами друг на друга, он занят строительством флота, ему некогда читать безделицы. Потом они заругались, кто родовитее, пока их не разняли. Бояре заговорили о войне и барышах. Вошел Алеша Бровкин и сообщил: умирает Франц Лефорт.

Неделю назад Лефорт пировал у себя с датским и бранденбургским послами. Разгорячившись в душном зале, открыл окна, танцевал у польского посла. Наутро занемог, а потом впал в беспамятство от высокой температуры.

В Лефортов дворец съезжалась вся Москва. Очнувшийся Лефорт приказал привести музыкантов, те робели. Вскоре хозяин опять впал в беспамятство.

“Умер Лефорт. От радости в Москве не знали, что и делать. Конец теперь иноземной власти — Кукуй-слободе”. Все были уверены, что он опаивает царя приворотным зельем. Но семь дней бояре ездили к гробу Лефорта. На восьмой день из Воронежа прискакал Петр. Тут же была Санька Волкова. Стоя у гроба, она выла по-бабьи. Петр произнес: “Другого такого друга не будет”. Боярам Петр надменно сказал: “Вижу, как рады смерти Лефорта”.

Осенью в немецкой слободе стали строить большой каменный дом в восемь окон для Анны Ивановны Монс, ее матери и младшего брата Вилли-ма. Сюда часто открыто ездил царь и оставался ночевать. На Москве этот дом назывался Царицын дворец. Анна Монс завела важный обычай: мажордома и слуг в ливреях, на конюшне — два шестерика дорогих коней и кареты на все случаи жизни.

Теперь к Монсам так просто не заходили, а только почтенные люди и по приглашениям.

Анна расцвела, у нее были драгоценности и деревеньки, ни в чем ей не было отказа. “А дальше дело задерживалось”.

Петр все больше жил в Воронеже, и Анна боялась, что может потерять любовника, а “кругом — только и ждут, когда Монсиха споткнется”.

Анна старалась приворожить Петра, казалось, “полюби сейчас Анну простой человека (с достатком), — ах, променяла бы все на безмятежную жизнь. Чистенький домик — пусть без мажордома — солнце лежит на восковом полу, приятно пахнут жасмины на подоконниках, пахнет из кухни жареным кофе... и почтенные люди... с уважением кланяются Анне Ивановне, сидящей у окна за рукоделием...”.

Анна боялась Петра; временами ей казалось: он антихрист, как говорят о нем. Матери она признавалась, что не любит Петра.

Лефорта похоронили с великой пышностью. В Москве в тот день говорили: “Чертушку похоронили, а другой остался, — видно, еще мало людей перевел”.

Петр собрал купцов в Кремле, стал учить, что торговать нужно совместно, создавать кумпанства (компании). Предлагал построить Биржу, не хуже, чем в Амстердаме. Жаловался: иностранные купцы рвут подряды из рук на лес, руды, промыслы, а свои молчат.

Бровкин смело ответил, что русских били много, “да били без толку, вот [ уроды получились”.

Царь пожаловал братьям Бажениным беспошлинную торговлю за строи-гелъство лесопильни и постройку кораблей. После создания торгового флота купцам даны разные привилегии на торговлю. Тут же Петр представил Деми-ова, кузнеца из Тулы, делающего ружья и пистоли не хуже английских.

Андрей Голиков (палехский иконописец) просился по рекомендации старца Авраамия на богатый двор. Его впустили. На вопрос, куда идет, Андрюшка этветил: к старцу Нектарию, а здесь должны дорогу указать. “В мире жить не “огу, — телу голодно, душе страшно... Ищу пустыни, райского жития...”

Среди молящихся увидел Андрюшка кривоплечего старца, который рассказал, как на Вол-озере старец Нектарий укрощал его плоть: кормил толченой корой и кореньями и бил чем ни попадя по два раза на дню. “Ныне немощен телом, но духом светел...”

Здесь были все родственники и крепостные Василия Ревякина. Сам купец заговорил после старца, сказал о пришествии Антихриста, о пагубности создания Бурмистровой палаты (не нужны купцам начальники, если бог умом не обидел), хаял почту, без которой веками жили и теперь обойдемся. Потом позвал всех ужинать.

За ужином Андрей просил старца указать путь к Нектарию. Тот позвал: Андрюшка, “приходи в моленну, я тебя попытаю”. Андрюшке сделалось тоскливо.

Весна взялась дружно, вышла из берегов река Воронеж, затопила верфи, на которых день и ночь кипела работа. Заканчивали отделку сорокапушеч-ного корабля “Крепость”.

Главные работы закончены. Флот спущен. Оставался корабль “Крепость”, отделываемый с особой тщательностью. На нем должны поднять адмиральский флаг.

На верфи сутками шла работа, в последний момент появилась течь в кормовой части. Мастер Федосей Скляев и раньше предупреждал о слабом креплении, а как только загрузили трюм, это и дало течь.

В соседнем помещении заседали Головин, Нарышкин, Апраксин и Мен-шиков. После смерти Лефорта Петр сразу пожаловал последнего генерал-майором и губернатором псковским. И будто бы сказал, вернувшись с похорон: “Были у меня две руки, осталась одна, хоть и вороватая, да верная”.

Министры слушали думного дьяка Возницына, рассказывающего о перемирии с турками. В Европе заваривалась каша из-за испанского престола, на который хотели посадить своих наследников французский и австрийский короли. Турки нужны были австрийцам как союзники, чтобы воевать с французами. Всех мутит Англия. Если французы объединятся с испанцами, Англии с ними не справиться. Если же Франция останется одна, Англия легко справится с ее флотом и станет полновластной хозяйкой на морях. Турки же рады свое вернуть, что отняли у них австрийцы. Поэтому они не хотят воевать ни с русскими, ни с поляками.

На воронежских верфях спешили закончить разные мелочи и недоделки, чтобы по высокой воде дошли корабли до Дона.

В кузнице Петр лично присутствовал при наварке лап на большой якорь для “Крепости”. Женов ругнул царя за неловкость, но тот не ответил. Был доволен, что все хорошо получилось.

После еды царь пошел к министрам. Великому послу сказал зло: последний раз ездили Европе кланяться. Министры советовали Петру воевать турок, пока они слабы. Царь ответил: “Не Черное море — забота... На Балтийском море нужны свои корабли”. С турками надо замириться.

По Дону плыли восемнадцать двухпалубных кораблей, двадцать галеонов и двадцать бригантин, яхт, галер. По флоту был указ — никому не отставать от адмиральского корабля, иначе штраф: за три часа — четверть годового жалованья, за шесть — две трети, за двенадцать — годовое жалованье.

Во главе флота шел “Апостол Петр” (где в звании командора состоял царь). Близ Дивногорского монастыря к флоту присоединились шесть кораблей, построенных Борисом Голицыным. 24 мая в Мареве увидели стены Азова. Дон обмелел и не годился для прохода сорокапушечных кораблей. Начали на стругах перевозить порох и солонину в Азов и Таганрог.

Неожиданно налетел шторм и наделал много бед: убило двух матросов, порвало снасти, затопило несколько мелких судов. Зато с моря нагнало ветром воду и суда смогли пройти через жерло реки. Наиболее крупные корабли: “Апостол Петр”, “Воронеж”, “Азов”, “Гут Драгере” и “Вейн Драгере” незамедлительно вышли в море. “27 июня весь флот стал на якоре перед бастионами Таганрога”. Здесь заново стали конопатить и смолить суда, исправлять оснастку; Петр участвовал во всех работах, Скляев гнал царя, чтобы не мешался: “Идите помогайте вон Аладушкину, а то мы с вами только поругаемся...” Петр не обижался. Работали весь июнь, в то время как с солдатами и матросами проводились учения.

14 августа флот вышел в море, а 17 августа показались минареты Тамани и Керчи. Турки переполошились, увидя столь грозный флот.

Русские собрались плыть до Константинополя. Турки пугали, что Черное море коварное, но те не испугались.

Русские прибыли на турецкий адмиралтейский корабль. Адмирал Корнелий Крейс поднялся в сопровождении двух гребцов — Петра и Алексаш-ки. Их встретил Гассан-паша. Паша сказал, что в Мраморном море у Турции мощный флот, стреляющий каменными ядрами по три пуда. Крейс ответил, что в русском флоте стреляют чугунными ядрами, способными пробить корабль насквозь. Гассан-паша удивился, откуда у русских такой флот. Крейс ответил, что московиты построили его за два года.

Пока адмиралы беседовали, Петр и Алексашка смотрели во все глаза, слазили на реи и нижнюю палубу. Паше это не нравилось, но из вежливости он молчал.

Потом Крейс, крикнув Петра Алексеева, сел в шлюпку, они поплыли к берегу. Турки не хотели пускать их в Керчь. Крейс сказал, что и с берега они увидят все, что их интересует.

Вернувшись в Таганрог, флот пошел вдоль южных берегов Крыма, а от Балаклавы взял курс на Цареград.

Моряки переносили плаванье легко, зато солдаты, взятые на борт, муча-лись морской болезнью. К морю нужно было привыкнуть. Сильно страдало и великое посольство во главе с Украинцевым и дьяком Чередеевым.

2 сентября увидели берег. В полдень “Крепость” вошел в Босфор. С берега спросили, чей корабль, и предложили лоцмана. Памбург ответил, что следует знать московский флаг, пойдут без лоцмана.

С корабля жадно смотрели на берег. “Богатый край, и живут тут, должно быть, легко...”

Украинцев писал Петру, что в Стамбул прибыли на “Крепости”, хотя турки вначале сопротивлялись этому. Най и Джон Деи — строители “Крепости” — не без корысти; создали не лучший корабль. В пути он клонился на бок и черпал воду, а ветер был не очень силен... Турки боятся, что Петр со своим флотом запрет море, а они получают продукты из-под дунайских городов.

Голландские и французские послы приняли русских любезно. Английский же — отказался, и капитан Памбург был взбешен таким поведением англичан. Капитан хвалился, что уже заложен русскими восьмидесятипу-шечный корабль, на будущий год ждите русских в Средиземном и Балтийском морях, а ночью ударил двумя залпами из всех сорока пушек. “Над спящим Константинополем будто обрушилось небо от грохота...”

Это привело в ужас турок. Они думали, что это сигналы остальному флоту. Султан велел доставить ему голову капитана, но Украинцев ограничился выговором моряку.

ГЛАВА II

Сентябрьским днем бурлаки тянули на север тяжелую баржу с хлебом. Четырнадцать человек шли от самого Ярославля. К вечеру остановились на ночлег и отдохнуть. Старец Андрей Денисов вез работникам сухари. Он рассказывал, что за Онегой-озером начнется рай. Прежде был он купцом, потом отдал все жене и сыновьям, а сам ушел на север. К нему стали ходить люди, селились подле его кельи. “Он разделил: женщин — особе, мужчин — особе”. Среди бурлаков был Андрюшка Голиков, шедший по обету. Перед самой кончиной старец сжегся, а после себя оставил братьев Семена и Андрея Денисовых.

В Белозерске трое бурлаков ушли, поругавшись с Денисовым из-за пищи.

Баржа стояла на якоре против города. Все наемные, разругавшись с Денисовым, разбежались. Остались лишь Андрюшка Голиков, Илюшка Дех-тярев и Федька Умойся Грязью.

К ним подошел монах и стал выпытывать, чья баржа и куда идут. Началась драка. Андрюшка убежал, а Федька отбивался от пятерых: к монаху прибежали четверо на помощь.

Илюшка с Федькой отбились от нападавших, позже Федька сказал Голикову, что его следовало наказать за то, что бросил сотоварищей: “Дурак ты, а еще в рай хочешь...”

Позже рыбак рассказал, что били бурлака — ключаря Крестовоздвижен-ского монастыря — Феодосия, “разбойник, сатана! Бешенай!”

Рыбак жаловался: монастырь совсем разорил. Все забирает себе. И воевода не защищает, сам норовит оставшееся забрать.

Андрюшка побежал искать Денисова. В городе услышал, что Денисов везет бурлаков сжигать.

* * *

Сам же Денисов сидел у воеводы в горнице, сюда же втолкнули и Голикова. Вскоре пришел Феодосии и жаловался, что его до полусмерти избили люди Денисова. Монах кинулся на Денисова, ругая грамоту, выданную на разрешение торговли. Тогда Денисов кликнул со двора поручика Алексея Бровкина, который арестовал обоих: воеводу и Феодосия.

Вернувшийся с Черного моря Петр ни в чем не отказывал Анне Монс. А та не хотела тратить деньги на наряды, а просила царя закупить ей под Ревелем тучных коров, дающих много молока. У Монс была мыза, поставленная недалеко от березовой рощи. Ежедневно Анна приходила туда, следила, как ведется хозяйство. Здесь все мило взору хозяйки. В доме же все непредсказуемо. Петр являлся в любое время. Устраивал шумные застолья.

280

Вернувшись с мызы, Анна узнала, что ее ждет саксонский посланник Кенигсек. Он рассказывал Анне о короле Августе — божестве, принявшем человеческий облик. Посланник расписывал прелести Версаля, говоря, что Монс должна видеть это своими глазами.

На вопрос Анны, почему король не женится на фаворитке, посланник ответил: “Разве значение королевы может сравниться с могуществом фаворитки? Королева — это лишь жертва династических связей. Перед королевой склоняют колени и спешат к фаворитке, потому что жизнь — это политика, а политика — это золото и слава... Женщина, обнимающая короля, слушает биение его сердца. Она принадлежит истории”.

Анна расплакалась: она живет в роскоши, но все так непрочно! Посланник предложил Монс свою дружбу. Анна испугалась: в каком качестве посланник предлагает себя?

В окно Анна увидела Петра в сопровождении двух незнакомцев.

Войдя в комнату, Петр с улыбкой предупредил посланника: зачастил “к бабочке моей”.

Кенигсек стал оправдываться.

* * *

Пока Петр умывался, Анна угощала гостей: Иоганна Паткуля и генерал-майора Карловича.

Паткуль жаловался Петру, что Рига, опасаясь Польши, заключила союз со Швецией и теперь боится этого. Шведы стали теснить и обирать дворянство Лифляндии. “Шведы обложили высокими пошлинами все, что привозят и увозят из рижского цорта”. Из-за этого все идет мимо Риги в Бранденбург. В Ревеле еще хуже. Он призывал Петра вступить в войну со шведами, Август (король польский) обещает поддержать Ригу и Ревель. Паткуль заметил: России самое время закрепиться на Балтике, “взять у шведов свои исконные вотчины — Ингрию (Финляндию) и Карелию”, завести собственную торговлю с Западной Европой. Открыть через Россию торговый путь на Восток. “Заведя грозный флот на Балтике, стать третьей морской державой...” Петр ответил: война со шведами — большое дело. Паткуль возразил: шведов сейчас легко взять, “Карл XII — мал и глуп...”, все время проводит в пирах и охоте. Источил на это казну. Карлович рассказывал о безумствах 17-летнего Карла XII, от которых стонет вся страна.

Каждое воскресенье у Ивана Артемича Бровкина в новом доме на Ильинке обедали дочь Александра с мужем. Бровкин жил вдовцом. Старший сын был в отъезде по набору солдат в полки. Петр приказал набрать тринадцать полков, главным провиантом был назначен Бровкин. Его младшие сыновья (Яков служил в Воронеже, Гаврила учился в Голландии, Арта-мону шел двенадцатый год, он был при отце писцом, знал немецкий) были умны, а Артамон — Чистое золото. Дом у Бровкина заведен на иноземный лад: кроме трех спален, крестовой и столовой, была четвертая — гостиная, посреди которой стоял стол и стулья. По стенам — шкафы с дорогой посудой. Все это завела Александра. Она же следила и за отцом, чтобы всегда был опрятен и прилично одет... Приехавшая Санька жаловалась на мужа, что не хочет брать ее в Париж, да она все одно поедет, так как царь велел. Потом Санька завела разговор о Буйносовых. Она предлагала сватать Артамона Бровкина за Наталью Буйносову, умную и образованную девицу. Сказала, что и царь одобряет эту свадьбу.

Стали съезжаться гости. Позже Санька представила Артамона девицам Буйносовым.

Между тем старики беседовали о барышах, о новых порядках, когда следует учить детей наукам, дочерей вывозить в свет, о предстоящей войне со шведами.

Явился Меншиков, шепнул Бровкину, что никаких подрядов иностранцам дано не будет, все раздадут своим, русским.

На следующий день в Кремле принимали послов Карла XII. Петр принимал их по-старинному. Послы ждали, что Петр клятвенно поцелует Евангелие в подтверждение мирного договора со шведами, но послам ответили: однажды Петр целовал Евангелие и вдругорядь не будет. Карлу XII целовать надо, ибо он не присягал Петру. Послы горячились, спорили, но ничего изменить не могли, они собирались писать в Стокгольм. Возницын ответил, что как хотят, но в Москве будут жить все это время на свои деньги. Послы проели последние деньги и сдались на предложенные условия.

В туманное ноябрьское утро Меншиков привез в Преображенское к Петру Карловича и Паткуля.

Они показали трактат о вступлении в войну со шведами Лифляндии и Польши, а не позже апреля 1700 года и России. Этот трактат обговаривал совместные действия союзников и запрещал сепаратные переговоры.

Описаны нравы и порядки двора Карла XII. Он забавляется пирами, читает Расина, не нравящегося ему своей мелодраматичностью, узнал, что сенат собирается ограничить его право объявлять войну. На докладе Карлу сообщили: Паткуль объявился в Москве. К королю пришел его советник Пипер и подтвердил, что в Москве находятся Паткуль и Карлович, и нетрудно догадаться, что они там делают.

Карл понял: против него складывается коалиция. Пипер обещал уточнить, кто в нее входит.

Карл послал известную авантюристку, а теперь свою любовницу, Ата-лию Десмонт, шпионкой к королю Августу.

В Китай-городе только и было разговоров о том, что Петру вздумалось отдать княжну Буйносову — Рюриковну — за Артамошу Бровкина.

Однажды под вечер Петр появился в поварне Бровкина, где тот играл с работниками в карты. Царь объявил, что второй раз приезжает к Ивану Артемичу сватом. Петр позвал Артамона, стал его разглядывать. Парень на вопрос царя ответил, что знает по-французски, по-немецки. Царь обрадовался учености юноши: “Ах, молодчина! Ах, ах! Ну, спасибо, Иван, за подарок. С мальчишкой простись, брат, теперь. Но не пожалеете: погодите, скоро за ум графами стану жаловать...”

Бровкин умолял царя пройти в горницу, но тот отказался: “здесь теплее”. Приказал в поварне накрывать стол. За столом сидели мужики и приказчики, царь шутил с ними, запели песни. Неожиданно появилась Санька, запела нежным голосом. На следующий день Петр поехал к Буйносовым. Потом еще неделю ездили сват с толпой народа, а на Покров сыграли свадьбу.

Спустя неделю после свадьбы брата Санька с мужем уехали в Париж.

Ехали медленно, Волкову не хотелось рисковать, в лесах баловались разбойники, а Саньке не терпелось в Париж. Так и случилось: остановили в лесу мужики. Но Санька не растерялась, выстрелила из пистолета, взятого у мужа, да прыткая лошадь вывезла, погоняемая испуганным Волковым.

Потом, уйдя от погони, Волков ругал Саньку, что из-за ее прихоти лишились кучера, как теперь без него? “Санька и не заметила, что ругают. Ах, это была жизнь — не дрема да скука...”

В Москву ежедневно свозили людей для регулярного войска: одних насильно, другие шли добровольно. Солдату-обещали одиннадцать рублей в год, хлебные и кормовые запасы, винную порцию. Холопы и кабальная челядь уходили в Преображенское. Туда ежедневно сгоняли до тысячи душ. Кормили новобранцев хорошо, но воли не давали. Учили целыми днями. Виновных наказывали розгами. Вейде, Головину и Репнину приказано было сформировать и обучить три дивизии по девять полков в каждой.

Поручик Алексей Бровкин набрал душ пятьсот новобранцев в полки, отправил их в Москву, а сам двинулся дальше на север. Алексея отговаривали идти к раскольникам, но он понимал: без страха не прожить. Бровкин представлял, как рассердится царь, узнав, что дело до конца не доведено. Алексей нанял проводником бывалого охотника Якима Кри-вопалого и двинулся на север. Яким предупреждал: люди тут жесткие, взять их будет трудно. Яким, чистый леший, на ночлегах рассказывал дивные истории. Он советовал найти старца Нектария, авось тот отпустит сотни две молодцов, но где старец, Яким не знал: раскольники скрывали его. Яким говорил, что Нектария протопоп Аввакум перед казнью своей благословил в Пустозерске. Лет двенадцать назад сжег старец в Палеостровском монастыре тысячи две с половиной раскольников; года через три сжег в Пудожеском погосте тысячи полторы душ, недавно на Вол-озере опять была гарь. Алексей и солдаты дивились, почему люди себя добровольно жгут. Бегут к старцу тысячами отовсюду, кормить такую ораву нечем. “Чем так-то им грешить, Нектарий их и отправляет прямым ходом в рай”.

Алексей сказал Якиму, что необходимо им добыть этого старца...

* * *

К избе с солдатами подошли двое на лыжах. Часовой мирно спал. Двое решали, как ловчее зажечь всех, но неожиданно вышел Яким и поднял тревогу. Двое скрылись.

Андрюша Голиков звонил к ранней обедне. Был он в лисьей шубейке, но бос. Ступни посинели от снега. Это было наказание старца за то, что в постный день Андрюша напился квасу. На звон собиралась братия, торопясь, боясь опоздать. Старец был суров.

В скит прибежали двое на лыжах, запретили Андрюше шуметь. Приказали срочно доложить о них Нектарию. Но Андрея не так-то просто было утихомирить. Тогда эти двое объяснили, что верстах в пяти офицер с солдатами, с ними Яким. По звону он прямо приведет их к скиту.

Мужиков провели к старцу, а тот, выслушав их, приказал бить плеткой по щекам за гордыню.

Мужики были голодные, но у старца побоялись просить еды, лучше убить и съесть белку.

Старец освободил Андрея от колотушки и послал печь хлебы. Бесноватый мужик, сидящий на цепи, сказал Голикову, что старец опять в ночь ел мед. Андрей уже не крикнул: “Врешь!” Однажды старец предложил послушникам поститься сорок дней, те едва дышали от слабости, а он был бодр. Но, проснувшись ночью, Андрюша увидел, как Нектарий зачерпнул ложкой, мед и ел его с неосвященной просфорой. Голиков не знал, что делать, но наутро все же признался старцу, что видел ночью. Тот озлился, это был не он, а бес, потом избил Андрюшку кочергой. На следующую ночь старец опять ел мед. Голиков усомнился в святости старца. “Пришел в пустыню искать безмятежного бытия, нашел сомненье”. Но потом смирился. Старец его избивал ежедневно все лютее и лютее. Бесноватый предупреждал Андрюшу, что старец сожжет его на первой же гари. Поперек дороги ему встал Голиков. Он занялся тестом. По другим кельям тесто было на одну треть из муки и двух третей толченой коры. У старца — из чистой муки.

Андрюша вышел из кельи и услышал, как Степка и Петрушка кричали о приближении солдат. Было велено запереть ворота.

Бровкин послал Якима к раскольникам узнать, почему запираются от царского офицера?

Вскоре Яким сообщил, что в скиту Нектарий, с ним заперлись в молельне двести душ, коих он хочет сжечь. Алексей удивился: кто старцу позволит сжечь царских подданных. Но Яким ответил, что истинный царь для раскольников Нектарий. Алексей решил ломать ворота.

Нектарий гнал бесноватого в молельню, но тот не шел. Старец спросил про Голикова, но искать его было некогда, солдаты уж ломали ворота. Нектарий кинулся в молельню. Вынув из стены ерш, бесноватый нашел Голикова за печкой. Мужик велел Андрюшке найти ключ и отомкнуть замок на цепи. Он призывал Андрюшку очнуться от страха.

В молельне все стояли на коленях. Старец ненадолго вышел. Люди устали от голода и ненависти, которую в них разжигал старец. Вскоре Нектарий вернулся и стал забивать дверь. Молодая женщина заплакала, чтобы этого не делали. Солдаты уже ломились в двери.

Алексей начал разговаривать со старцем, приказывал открыть дверь. Солдаты стали высаживать ее, в молельне раздался взрыв. Солдаты наконец высадили дверь, оттуда выскочил горящий человек и бросился в снег. Больше никого нельзя было спасти. Старец же вылез через лаз в полу. Бесноватый схватил его и кричал, что на части следует разодрать Нектария за такое злодейство.

Царским указом велено было считать года не с Сотворения мира, а от Рождества Христова. И считать новый год не с сентября, а с генваря 1700 года.

Велено украшать дворы и дома еловыми ветками, жечь смолу, а в богатых дворах стрелять из пушек.

* * *

Такого звона Москва еще не слышала, сквозь него трещали выстрелы. Всю неделю до Крещения шли празднества.

Царь с шутовской свитой объезжал знатные дома. Всех поздравляли с Новым годом и столетием.

По Москве ходило много разных слухов: о конце света, о запрещении говорить по-русски, о гари на Выгозере.

Петру подкинули письмо; прочитав его, царь обрадовался. Простой холоп Курбатов советовал, как наполнить казну: продавать орленую бумагу от копейки до десяти рублей. Петр радостно воскликнул: “Денег нет воевать? Они — вот они — денежки!”

ГЛАВА III

У Буйносовых в доме был переполох, да и по всей Москве тоже. По царскому указу всем знатным следовало ехать с женами и детьми в Воронеж на спуск корабля “Предестинация”.

Опять стали готовиться к войне с турками.

Ехавших неспешно Буйносовых обогнал шестерик Монс, в глубине кареты сидел Кенигсек. Девицы Буйносовы загалдели о бесстыжей Монсихе и о слепоте царя. Они решили, что неверную фаворитку следует ободрать кнутом на площади: “Этим и кончит”.

В царской избе Анна Монс пригласила Буйносовых к столу. Тут Роман Борисович поклонился в ноги царевичу Алексею Петровичу, десятилетнему мальчику. При нем была сестра царя, Наталья, заменившая царевичу мать, сосланную в суздальский монастырь.

Буйносов не к добру разговорился о военных приготовлениях. Но царевна Наталья гневно крикнула, чтобы князь прикусил язык и оставил свои фантазии. После обеда Буйносов спокойно отбыл в своем возке, даже не предполагая, какие тяжкие дела последуют после этого разговора на царском въезжем дворе.

В Воронеже всех разместили в царском дворце. Там жили скучно, ожидая балов и празднеств.

Вскоре во дворце появился царь, и стало известно, что назавтра назначен спуск корабля.

Двухпалубный пятидесятипушечный корабль “Предестинация” стоял на стапелях, готовый к спуску. На берегу собрались самые именитые русские и иноземные послы.

Петр Алексеев, поклонившись Головину, попросил разрешения спускать корабль. Многих иностранцев такое поведение царя повергло в изумление.

После спуска корабля на подворье Меншикова начался бал. Празднество длилось двое суток. Вначале Петр был весел, но потом к нему подошел Меншиков и что-то сказал. Петр старался сдерживаться, но раздражение вылезало наружу. Неожиданно на балу появился Волков, прискакавший из Европы. Он сообщил об осаде Риги войсками Августа.

Узнав о болтливости Буйносова, царь призвал Романа Борисовича к себе. У того аж потемнело в глазах от страха.

Петр осрамил Буйносова прямо на балу.

Волковы так и не доехали до Риги. Зимой дорога была трудная. Они едва продвигались по дремучим лесам.

За польской границей их пригласил к себе в замок пан Малаховский. Санька с радостью окунулась в веселье, царящее в округе.

Василий не выдерживал такого бешеного ритма. Санька сердилась на мужа, который не хотел сутками вертеться в танцах, просил оставить его в покое.

Пан Владислав и пан Малаховский задрались из-за Саньки. Та кинулась в страхе к мужу, чтобы увез ее отсюда.

Василий успокоился, когда они уехали от Малаховского верст на пятьдесят.

На границе Лифляндии они встретили Петра Андреевича Толстого, который сообщил о войне.

Волков узнал от Толстого, что дела Августа идут не блестяще.

Всю зиму Август слал письма лифляндским рыцарям, настраивая их против шведов. Рыцари клялись, что поддержат его. Но потом побоялись поддержать на деле вступившего в войну Августа, хуже того, перекинулись на сторону шведов и стали укреплять Ригу.

Паткуль привез эту весть королю. Август схватил рыцаря и поволок его, говоря, что тот обещал поддержку лифляндских рыцарей, царя Петра — где все это? Паткуль ответил, что пуще шведов Рига и Ревель боятся русских. Август обещал не допустить царя Петра дальше Нарвы.

Король Август скучал в Митаве, взять Ригу ему не удавалось. Его меланхолию развевала лишь Аталия Десмонт.

Беседу короля с баронами прервала Аталия, представившая обществу “московскую Венеру”. Глядя на Августа, Санька поняла, что “погибла” .

Санька уже неделю находилась во дворце Августа, а Василия Волкова король не принимал. Казалось, о нем забыли.

Потом неожиданно вызвали к королю, Август поручил Волкову отвезти царю Петру важные письма, склонить к выступлению против шведов.

Ночами Аталия будила Саньку, они садились ужинать. Новая подруга уговаривала Саньку “пожалеть короля Августа”, пыталась выведать побольше о Петре и его маршалах. Саньке становился неприятен вкрадчивый голос подруги.

Аталия написала Карлу письмо, что наступил решительный момент. Окружение короля тоже советовало принять меры против Августа. Карл решился на ответные действия, даже был составлен общий план.

Карл с пятнадцатью тысячами отборных войск вышел на кораблях и взял курс на Копенгаген.

Он стоял на мостике в суконном серо-зеленом кафтане, застегнутом наглухо до черного галстука, и смазанных ботфортах с широкими раструбами, приспособленными для всех превратностей судьбы. Под маленькой, сплющенной с боков шляпой парик заплетен в косу и вложен в кожаный мешочек. Рука опиралась, как на трость, на длинную шпагу. Таким он отправился в долгий путь — завоевывать Европу.

Петр сидел в своей спальне и читал челобитные. “Вопль стоял по всей земле — уберут одного воеводу, другой хуже озорничает. Где взять людей?.. Вор на воре”. Тут же находился Никита Демидов. Он жаловался царю, что у него нынешней осенью забрали в солдаты лучших оружейных мастеров, “не хуже английских”. Никита поведал, что этой зимой он с сыном Акимфием был на Урале. Нашли железные горы, медь, серебряную руду, горный лен. Богатство лежит заброшенное. Кругом — пустыня. Есть там небольшой заводик, но управители спились от скуки. Хорошие рабочие разбежались. А вокруг могучий простор. Но нужны большие деньги. Урал безлюден.

Петр спросил, сколько нужно Демидову денег, людей? Царю срочно нужны были сто тысяч пудов чугунных ядер, пятьдесят тысяч пудов железа. Он соглашался отдать Демидову и Невьянский заводик, и весь Урал, обещал денег и людей; целыми волостями припишет людей. Петр жаловался, что берет у шведов железо по рублю пуд, а у Демидова будет брать по три гривенника (тридцать копеек). Но Демидов ответил, что меньше чем за пятьдесят копеек нельзя — прогорит дело. Петр согласился. Сказал Демидову все долги вернуть чугуном в три года. Демидов обещал вернуть раньше. * * * •

Сидя у окна, Петр думал о европейской политике: Август сгоряча ввязался в войну. Карл напал на Данию. Никто и помыслить не мог, что этот изнеженный юноша проявит разум и отвагу истинного полководца. Послы просили Петра, не дожидаясь мира с турками, вступить в войну со шведами. Но Петр точно знал: нельзя вступать в войну со шведами, “покуда крымский хан висит на хвосте”.

Петр собрался и поехал на Кукуй. Появившись неожиданно в доме Монс, Петр, как ему показалось, привел в ужас хозяйку. У нее было небольшое общество: пастор Штрумпф, Кенигсек и герцог фон Круп. Они играли в карты, а Петр сел в стороне на диван покурить. Но хозяйка смешала карты и сказала, что теперь будут ужинать. Гости стали собираться уходить, Анна жалобно попросила их остаться. Петр рассердился и вышел.

Встретив на улице солдат, Петр обратил внимание на плохое сукно. У сержанта Петр узнал, кто поставил сукно. Сукно на Сухаревскую швальню поставил новый завод Ивана Бровкина, его компаньонами стали Меншиков и Шафиров. Преображенский приказ уплатил вперед сто тысяч рублей за поставку кафтанного сукна. Меншиков хвалился, что поставит сукно не хуже гамбургского. Поставили дерюгу пополам с бумагой. “Меншиков в воровстве рожден, вором был, вором и остался”. Петр кинулся к Алексаш-ке. Тот сидел на кровати и отпивался рассолом после вчерашнего гуляния. Петр не здороваясь влетел в спальню и сунул в лицо Меншикову кафтан. Петр избил Алексашку, обломав об него трость. Обернувшись к Шафирову, Петр приказал дрянное сукно продать королю Августу, вернуть казне затраченную сумму, дал на это неделю сроку.

Взамен же Бровкин пусть поставит доброе сукно.

Потом приказал подать завтракать.

ГЛАВА IV

Великое посольство Украинцева получило приказ от царя уступить во всем туркам, не отдавать лишь Азова, а мир заключить. Наконец мир с турками был подписан.

Над Москвой гудел колокол Ивана Великого, шли сборы на войну со шведами.

Потом на запад двинулись сорок пять тысяч пеших и конных и тысяч десять телег.

“Из Москвы войска выходили нарядными, в шляпах с перьями, в зеленых кафтанах, в зеленых чулках, к шведской границе подходили босыми, по шею в грязи, без строя”.

Поняли тогда все, что “много придется слез пролить — воевать эту голодную землю”.

Алексей Бровкин строго вел ротное хозяйство: солдаты его были сыты, зря он их не обижал, ел с ними из одного котла, но редко какой день не наказывал очередного провинившегося. Однажды ночью, проверяя посты, Алешка услышал вой, подойдя ближе, он понял, что подвывает Андрюшка Голиков. Алексей вспомнил скит, сгоревший с людьми, Андрюшу, ошалевшего от всего увиденно- ' го. Голиков лежал под рогожей почти без памяти, не ел, не говорил. Старца Нектария тогда тоже взяли, но ночью он смог уйти, “черт его знает как”.

Андрюша сейчас мучался, ему было страшно пережитого и неведомого будущего. Алексей строго поговорил с солдатом: “Сказано — иди в поход, — иди. Сказано — умереть, — умри... Потому так надо”. Но Андрюша мало вникал в слова офицера, не понимал происходящего. Все ему казалось бессмыслицей.

* * *

Неожиданно в лагере появился царь в сопровождении Меншикова.

Солдат срочно построили в каре. Петр спросил у солдат, есть ли жалобы, но все смолчали. Царь стал говорить, что “завтра пойдем на Нарву. Трудов будет много, ребята. Сам свейский король Карлус идет навстречу. Надо его одолеть. Отечества нам отдать не можно. Здесь — Ям-город, Иван-город, Нарва — вся земля до моря наше бывшее отечество. Скоро одолеем и скоро отдохнем на зимних станах. Понятно, ребята?”

Федька Умойся Грязью ответил: “Одолеем, на это людей хватит”. Петр поблагодарил Бровкина за порядок в роте, приказал выдать тройную порцию водки. Меншиков шепнул старому другу, что у него в роте порядок, не в пример другим. “Отличись под Нарвой — в подполковники махнешь...” Передал привет от отца.

* * *

Верстах в двух от Нарвы навели плавучий мост через Нарову, стали перебираться конные полки Шереметева, Трубецкого. Нарвский гарнизон не препятствовал переправе — видимо, за малочисленностью боялись выйти в открытое поле.

23 сентября начали переправляться основные силы.

Все косились на бугор, где в железной кирасе на коне сидел царь, смотрел в подзорную трубу. Рядом неизменный Меншиков.

Пришедшие войска сразу же стали рыть окопы, обращенные к внешней стороне, — на случай подхода шведов. Ставились орудия, осадные машины.

Обороной Нарвы руководил опытный и отважный воин полковник Горн.

В подъезжавших близко к стенам Петра, Меншикова и инженера Гал-ларта стреляли из пушек, но они не кланялись ядрам.

Крепость стояла с высокими стенами. От валунов, из коих были сложены стены, чугунные ядра разлетались, как орехи. В крепости до трехсот пушек и тысячи две пехоты. “Врали разведчики, что Нарву можно было взять с налета”.

Инженер прикидывал, что понадобится сто двадцать тысяч ядер, не меньше сорока мортир и по две тысячи бомб на каждую, пятнадцать тысяч ручных гранат.

Незаметно открылись ворота Нарвы, и оттуда вышел отряд егерей и до полусотни конных. Меншиков секунду глядел на это, потом вскочил на коня и во главе драгун кинулся на неприятеля. Русские легко смяли врага, и те старались уйти. Инженер поздравил Петра с прекрасными кавалеристами. Царь ответил, что этого мало. Надо ждать ноябрьских морозов, чтобы подвезти ломовые пушки. “Одно — на бумаге, одно — на деле...”

Подскакавший Меншиков доложил царю о маленькой победе. Тот похвалил своего любимца.

На вечернем совете герцог фон Круп говорил, что день хорошей бомбардировки, и Нарва будет взята. Петр уверял, что два года подготовки ничего не дали — все плохо. Не военный лагерь, а табор. Обозы застряли в грязи за сотни верст. Карл со всеми войсками идет под Ригу. Если он разобьет там Августа, а это неизбежно, в ноябре нужно ожидать его тут.

Головин начал, что с Божией помощью... Но Петр перебил, что пушки нужны, ядра, солонина.

Затянули осенние дожди. Весь лагерь стоял по пояс в болоте. Люди начали болеть. Петр лично избил генерал-провиантмейстера, его помощника повесил. С пищей стало лучше, больше порядка. Шведов ждали к первым заморозкам. Наконец землю схватило морозцем. Стали подвозить пушки с огневыми припасами. Привезли две знаменитые пищали: “Лев” и “Медведь”, по триста двадцать пудов каждая, способные бросать ядра по три пуда. Но пороха подходящего не было. Петр лично зарядил пушку, увеличивая заряд пороху в полтора раза, не все орудия выдерживали такую нагрузку, некоторые рвались на части.

С 5 по 15 ноября Нарву бомбили без перерыва.

Две недели бомбардировки Нарвы ничего не дали: стены не разрушены, город не сожжен. На штурм генералы не решились. А под Нарву спешно двигался со своими войсками Карл.

Алексашка успокаивал Петра, что они одолеют Карла кавалерией. Русские оказались как в тисках: с одной стороны пушки Нарвы, а с другой — подступал Карл с войсками. Алексашка попросил царя отдать ему армию на три дня под его начало. Но Петр будто не слышал, главнокомандующим назначил герцога фон Крупа. “Дурак изрядный, но дело знает по-европейски — боевой... И наши иностранцы при нем будут бодрее”.

Сам же Петр уезжал в Новгород. Он был уверен, что Нарва — это только начало войны. А начинать надо с тылов. Таким войском не победить.

Генералам был прочитан указ о назначении Крупа главнокомандующим с неограниченными полномочиями, с главной задачей — взятием Нарвы и Иван-города. Петр сообщил, что по неотложным делам едет в Новгород.

К Нарве прибыл полк Шереметева, бежавший от шведов из-под Пига-нок, боясь окружения.

Алексей Бровкин ходил по валу, голодный, продуваемый насквозь злыми ветрами. Сегодня не выдали даже сухарей. Алексей, недавно мечтавший о славе и чине полковника, теперь хотел только в теплую землянку и похлебать горячей каши. Вскоре увидели неприятеля и подняли тревогу. Невооруженным глазом можно было видеть Карла, стоящего впереди всех. Потом Алексей увидел: Карл скакал одиноко близко ко рвам. “Тонкий, как палец, юноша в маленькой треуголке...” Ноги его вытянуты вперед, упирались в стремена. Насмешливое лицо обращено к стреляющим с палисада, шведы начали штурмовать палисад.

Андрюша Голиков отстреливался, а потом побежал и увидел, как Федька Умойся Грязью дрался со своим офицером.

Четыре тысячи шведских гренадеров смяли полки Головина, а те, в свою очередь, убегая, увлекли за собой полки Шереметева. Началось беспорядочное бегство. В пролом кинулась шведская конница и захватила мортиры “Лев” и “Медведь”, порубив прислугу.

Лагерь русских закрыла метель, ничего не было видно. Но и шведам она несла опасность: нарушала связь между наступающими колоннами. Шведы не выполнили главной своей задачи — прижать русских к крепостным стенам и уничтожить их в этих клещах. Центр, обороняемый Головиным, был сразу прорван, а вот фланги ожесточенно сопротивлялись. Там бились Семеновский и Преображенский полки, наиболее подготовленные в военном отношении.

“Палисады были разбиты, рвы завалены фашинами и трупами... Но русские отошли за рогатки... Они озверели от страха и крови... Выкрикивают ругательства и лезут на штыки...” Гренадеры оробели, и Карл лично повел их в атаку, но она ни к чему не привела.

Русские солдаты не верили офицерам. Герцог Круп, Галларт и Блюм-берг поскакали в плен, чтобы спастись от разъяренных солдат.

Русский лагерь оказался в бедственном положении. Головин посылал Бутурлина к Карлу просить мирно разойтись, чтобы не проливать христианской крови. Бутурлин не хотел бросать пушки. Позже, беседуя с Бутурлиным, шведы для вида поломались и разрешили русским войскам перебраться через Нарову с оружием и знаменами, но без пушек и обозов. Войско отпустили домой, а офицеров взяли в заложники. Карл с усмешкой говорил, что спасает их от мести солдат. “На рассвете остатки сорокапятитысячной русской армии — разутые, голодные, без командиров, без строя — двинулись обратной дорогой”.

Весть о нарвской конфузии застигла Петра в Новгороде.

Ягужинский рассказывал царю подробности нарвской трагедии. Петр называл предателей и воров: Бутурлин, Долгорукий, Головин, Блюмберг... Сказал, что разгром этот послужит наукой: все равно побьем шведов. Мен-шикову царь приказал готовить Новгород к обороне. Сдавать его нельзя, если даже все погибнут. Ягужинскому Петр приказал нагрузить на сорок подвод печеный хлеб и двигаться навстречу войску.

Всем пришедшим монахам Петр велел выйти с лопатами и подводами на рытье оборонительных укреплений. “Покуда рвы не выкопаны, палисады не поставлены, службам в церквах не быть, кроме Софийского собора...” Пришедшим купцам Петр бодро говорил, что конфузил под Нарвой станет хорошей наукой. К весне нальют новых пушек, лучше прежних, обучат войска, вместо сдавшихся старых генералов назначат молодых. “Теперь войну и начинаем...” Вместо вложенного сейчас рубля Петр обещал через два года вернуть десять... “Все государство на ноги поднимем”. Бровкин ответил царю, что они связаны одной веревочкой — “куда ты, туда и мы”. Петр другого ответа и не ждал. А деньги на укрепление Новгорода нужны срочно.

Петр наказывал за непослушание и мздоимство: полуполковника Шеншина били плетьми и сослали в полк солдатом за отказ от работы. Начальника Алексея Поскочина повесили за то, что брал деньги за подводы — по пяти рублев отступного, чтобы освободиться от работы с подводами.

В Преображенский дворец никого не велено было пускать. Но князя-кесаря Ромодановского боялись пуще Петра. Поэтому Ромодановский беспрепятственно прошел в царскую спальню.

Петр закричал, что срочно нужны деньги, он уже сутки думает, где их взять? Приказал лишние колокола из монастырей поснимать: медь нужна. Акимфий с Урала обещал поставить к весне пятьдесят тысяч пудов чугуна. А вот: где взять деньги? Петр решил забрать деньги у монастырей: с посадских взять уже нечего, и без того разорены. Но Ромодановский советовал монастыри сейчас не трогать. “Сегодня — опасно...” Князь-кесарь пообещал Петру деньги. Они уехали без сопровождающих.

Приехали в Кремль. Вошли в палату Тайных дел. Отодвинув шкаф, обнаружили железную дверь. Ромодановский ответил, что однажды и Софья здесь побывала, но он не открыл ей дверь, якобы не смог преодолеть заржавленный замок. Сторож принес лом и топор. Петр с трудом открыл дверь ломом. В пыльной комнате на полках стояла серебряная и золотая посуда, кубки, большой золотой павлин с изумрудными глазами. Тут же лежали мешки с голландскими ефимками. Соболя, побитые молью, полусгнившие бархат и шелк. Петр удивился, почему Ромодановский раньше не поведал о сокровищнице. Тот отвечал, что дал слово отцу Петра не открывать тайны наследникам без крайней нужды.

Петр обрадовался: этих денег хватит на оснащение полка — “Карлу наложить, как нужно...”. Но колокола у монастырей все же придется взять.

ГЛАВА V 1

“В Европе посмеялись и скоро забыли о царе варваров, едва было не напугавшем прибалтийские народы, — как призраки рассеялись его вшивые рати”.

Все это было забыто, умер испанский король, в Европе началась война. Решалась судьба великих стран — кому, какому флоту владеть океанами. А у Карла была одна из сильнейших армий в Европе.

Карл решал: против Петра или Августа направить свой удар. У него уже кружилась голова в предчувствии славы второго Цезаря. Он выделил восьмитысячный корпус под командованием Шлиппенбаха и отправил его к границам России. Сам же разгромил войска Августа, устремился за ним и без боя вошел в Варшаву. Говорили, что “Карл не позволяет приблизиться к себе ни одной женщине, что он даже спит в своих ботфортах, что в начале сражения он появляется перед войском, — верхом, без шляпы, в неизменном серо-зеленом кафтане, застегнутом до шеи, — и с именем бога бросается первый на неприятеля, увлекает за собой войска...”.

Всю зиму Петр провел между Москвой, Новгородом и Воронежем, где шла постройка Черноморского флота.

В Москву было свезено девяносто тысяч пудов колокольной меди. Начальником работ по отливке новой артиллерии назначен знаток горного

дела, дьяк Виниус.

В Льеже закуплено пятнадцать тысяч новейших ружей, скорострельные пушки, подзорные трубы и страусовые перья для офицерских шляп. В Москве работали пять суконных и полотняных мануфактур. От зари до зари шли солдатские учения. Труднее всего было с офицерами, которые дурели от власти и чаще всего спивались. Верхоконных отбирали и отправляли в Новгород к Антипке Репнину.

К Новому году укрепили Новгород, Псков и Печерский монастырь. На севере укрепляли Холмогоры и Архангельск, в устье Двины строили каменную крепость Ново-Двинку.

20 июня в устье Северной Двины ворвался шведский военный флот. Открыл по крепости огонь со всех бортов. Один из четырех фрегатов сел на мель перед самой крепостью, за ним села яхта. Русские бросились в челны и с бою захватили и фрегат, и яхту — остальные суда без чести уплыли назад в Белое море.

Все лето шли стычки передовых отрядов Шереметева и Шлиппенбаха. Русские быстро оправились после поражения под Нарвой и “даже преуспели в военном искусстве и вооружении”, по словам Шлиппенбаха. Так шли дела до декабря 1701 года.

Узнав о том, что Шлвппенбах остановился на зимние квартиры, Шереметев напал на его лагерь и наголову разгромил шведов. Сам Шлиппенбах едва ушел верхом в Ревель.

Москва пышно праздновала эту победу. Меншиков вручил Шереметеву портрет царя, усыпанный бриллиантами, и звание генерал-фельдмаршала. Всем солдатам — участникам победы — выдано было по серебряному рублю.

Через шесть месяцев Борис Петрович Шереметев вновь встретился со Шлиппенбахом у Гумельсгофа — из семи тысяч шведы в этом кровавом бою потеряли пять с половиной тысяч убитыми. Ливонию защищать было некому — путь к приморским городам открыт. И Шереметев пошел разорять страну, города, и мызы, и древние замки рыцарей. Позже он писал царю, что в Ливонии все разорено, кроме Мариенбурга, Нарвы, Ревеля и Риги. Впоследствии крепость Мариенбург сдалась, но только для вида выбросили белый флаг, чтобы выпустить мирных жителей.

Летом крепость и склады охватил огонь, их взорвали прапорщик Вульф

и штык-юнкер Готшлих.

* * *

Крепость была взята. Шереметев ругал шведов, что допустили такие разрушения и лишние жертвы. Те просили о снисхождении, но Шереметев знать ничего не хотел. Проходя мимо обозов, Борис Петрович увидел темные блестящие глаза, полные слез, мольбы и молодости. Девушку лет семнадцати уводил усатый драгун, накинув на нее свой плащ. Борис Петрович прошел мимо.

* * *

Своему адъютанту Шереметев сказал, чтобы тот сходил во второй драгунский полк и у Оськи Демина забрал бабенку, пропадет там. Оське же передал рубль.

Ягужинский все мигом выполнил.

Легонько втолкнул в избу давешнюю девушку в голубом платье. Она у порога опустилась на колени, низко нагнула голову — явила собой покорность и мольбу. Из разговора с ней Борис Петрович узнал: зовут ее Екатерина, сирота. Была в услужении у пастора Эрнста Глюка. Далее она рассказала, что недавно вышла замуж за королевского кирасира. Последний раз видела мужа кинувшимся в озеро. Борис Петрович покормил Екатерину, обещал купить ей платья взамен пропавших. Очень нравилась ему эта женщина. Шереметев обещал сделать ее экономкой.

Разбитые под Нарвой войска возвращались в Новгород. Многие солдаты потом бежали к раскольникам, на Дон и за Волгу. Ушел и Федька Умойся Грязью, угрюмый, все видевший мужик. Ему бы и так не сносить головы за убийство поручика Мирбаха. В побег он сманил и Андрюшку Голикова. Андрюшке после нарвского ужаса все равно было, куда идти, лишь бы не под ружье. Зиму они перебились на Валдае. Андрюше страшно, как живут люди, хуже скотов, и работают, как лошади.

“Андрюшка сидит, сжимая голые, холодные ступни, раскачивается. Десятерым досыта хватило бы того, что за двадцать четыре года вынес Андрей. Живуч... И даже не хилым телом живуч, а неугасимым желанием уйти из мрака”. Он как бы ищет светлый край, продираясь через шипы и бурелом.

Федька предлагает прибиться к разбойникам, но Андрюшка йи в какую, хочет дойти до края земли.

Весной 1702 года из Голландии прибыли в Россию десять шлюзных мастеров руководить строительством канала Волга — Дон. Они должны соорудить тридцать один шлюз между Доном и Окой через Упу и Шать и от Вышнего Волочка шлюз между Тверицей и Метою. Вышневолоцкий шлюз должен соединить Каспийское море с Ладожским озером, Ивановскими шлюзами — Ладожское озеро, все Поволжье с Черным морем. В Архангельске Петру рассказывали об издавна известном пути из Белого моря в Ладогу — через Выг, Онего-озеро и Свирь. “Путь трудный — много переволок и порогов, но если прокопать протоки и поставить шлюзы до Онего-озера” — не с таким трудом дело пойдет. Узнав, что в обители пять тысяч человек, Петр очень удивился. “Ладно, снимайте саваны... Молитесь двумя перстами, хоть одним, — платите двойной оклад со всего хозяйства...” Денисов обрадовался, обещал прислать Петру добрых лодочников. Далее Петр обещал Денисову с промыслов и плавильных печей пошлины не брать десять лет, потом увеличил этот срок до пятнадцати лет. Петр предложил Денисову по всем вопросам обращаться в Москву к Виниусу. Только денег не просить, все равно не дадут.

В сентябре три русских войска соединились на берегах реки Назин близ крепости Нотебурга. (При новгородцах звалась она Орешек.) Сюда волокли солдаты несколько ладей из Ладожского озера. К ночи проволокли пятьдесят лодок с помостами для стрелков и спустили в Неву.

На рассвете русские с боем взяли шведские шанцы (передовые укрепления). В этот же день началась бомбардировка Нотебурга.

* * *

Через две недели шведы попросили выпустить из крепости мирных жителей. Алексей Бровкин рассвирепел: он сообщит Шереметеву только просьбу о сдаче крепости. Шведы удалились. Бомбардировка крепости возобновилась. А с зарей начался штурм. Солдат вели молодые офицеры: Михаила Голицын, Карпов и Александр Меншиков. Петр следил за ними в подзорную трубу. Не хватало людей, гранат, лодок, чтобы подвозить на остров, где стояла крепость, все необходимое. Шведы теснили русских, готовы были опрокинуть их в реку. Но на помощь пришел отряд Меншикова. Александр лично дрался на шпагах с комендантом крепости Шлиппенбахом и убил бы его, если бы шведы не утащили старика наверх.

Алексашка уже метался на верху стены, между зубцами.

Вскоре Шереметев указал на белый флаг, который выбросили шведы. “Уже пора бы, — тринадцать часов бьемся...” Погибло более пятисот штурмующих да около тысячи было раненых.

“Вот он тебе Орешек, — разгрызли”, — повторяли солдаты удрученно. Все беломорское приморье повезет товары прямым сплавом в Ладогу.

Туда, в Ладожское озеро, упирались все три великих пути от трех морей — Волга, Дон, Свирь. От четвертого — Балтийского моря — Ладогу отделял небольшой приток Нева, оберегаемый двумя крепостями — Нотебур-гом и Ниеншанцем. Голландский инженер Исаак Абрагам говорил Петру, указывая на карту: “Прокопав шлюзовые каналы, вы оживите мертвые моря, и сотни ваших рек, воды всей страны устремятся в великий поток Невы и понесут ваши корабли в открытый океан”.

На овладение Невой теперь были направлены помыслы Петра. Апраксин, сын адмирала, успешно воевал против шведов и отбросил их за Неву.

Алексей Бровкин (отец лично ездил в Нарву разменивать сына на пленного полковника, да еще дал в придачу триста ефимков) теперь должен был проплыть в челне по всему Выгу и проверить, пригодна ли река

для шлюзования.

На Выг-озеро и дальше двигались и войска, тащившие с собой две яхты.

* * *

В десяти верстах от военной дороги находилась Данилова обитель. Здесь бесконечно шли службы. Молельни обложены дровами, заготовлены солома и смола. Здесь два года молчальником просидел старец Нектарий. А сейчас он явился к молящимся и объявил, что Андрей Денисов продался антихристу (царю Петру).

Андрей Денисов испугался: и здесь найдутся охотники сжечь себя. Он начал кричать на старца, сколько можно жечь? Он, вероятно, весь мир хочет сжечь?! Обвинил Нектария в обмане. Сидя в яме, Нектарий питался курятиной. Кинулись люди к яме и откопали множество куриных костей. “Началось смущение”. Денисов воспользовался суматохой и ускакал к Петру. Он предложил царю продавать разведанное местное железо по тридцать пять копеек за пуд. Это гораздо ближе, чем везти с Урала, а качество лучше тульского. Денисов просил не засылать к ним попов, а позволить жить своим уставом. Иначе люди разбегутся и налаженное с таким трудом дело пропадет.

* * *

Вечером Петр спросил Кенигсека, о какой вещи говорил посланник, что она ему дороже всего на свете.

Кенигсек сразу протрезвел и стал врать, что сказал о табакерке, хранящейся у него в обозе. Он тут же пошел за ней, а по пути старался содрать с шеи медальон, но шнурок не рвался. Переходя через ручей, Кенигсек оступился и убился об камень. Петр лично осмотрел его и нашел на груди медальон с портретом Анны Монс и ее прядкой волос. На медальоне было нацарапано: “Любовь и верность”. Петр с горечью сказал Алексашке: “Не понимаю... Лгала-то как... Всю жизнь, с первого раза, что ли?..” Меншиков ответил, что давно хотел рассказать царю правду. Но Петр прервал его, не дал договорить. “Молчи, молчи, этого ты не смеешь...”

Взятую крепость Нотебург переименовали в Шлиссельбург — Ключ-город. Войска ушли на зимние квартиры, оставив в крепости гарнизон. Петр возвратился в Москву. Ему устроили пышную встречу. Две недели пировала Москва, пока не случился большой пожар. Петр лично тушил его, но ничего нельзя было поделать. Кремль сгорел дотла, кроме Житного двора и Кокош-киных хором. Едва успели спасти царевну Наталью с царевичем Алексеем.

По случаю возвращения из Голландии сына Гаврилы у Бровкина собралась вся семья: Алексей, недавно возведенный в полковники; Яков, воронежский штурман; Артамоша с женой Натальей, состоявший при Шафи-рове переводчиком в Посольском приказе. Наталья носила третьего ребенка, раздалась вширь, стала красивая, ленивая. Бровкин не мог наглядеться на сноху. Был и Роман Борисович с дочерьми. Антаниду в этом году выдали замуж за поручика Белкина — худородного, но на виду у царя. Ольга еще томилась в девках. Роман Борисович сильно одряхлел из-за того, что постоянно приходилось пить. Таких бояр было шесть, все из родовитых, взятых в потеху кто за глупость, как Буйносов, кто по наговору; в их обязанности входило скакать на деревянных конях, рубиться деревянными сабельками, когда царю было скучно.

Иван Артемич находился в приятном расположении. Пожар его не задел. Не хватало только его любимицы — Александры. Но она сейчас была в Гааге (с посольством Андрея Артамоновича Матвеева). Жили Волковы в отдельно снимаемом доме, держали чистокровных лошадей и даже двухмачтовую яхту. Бровкин удивлялся, хотя на эти прихоти сам посылал деньги в тайне от Петра.

Гаврила рассказывал, что Санька ведет светский образ жизни, часто катается на яхте, играет на арфе. Мужа редко выпускает к гостям, а тот и рад. Много читает, даже по-латыни, рад уединению, ездит на корабельные верфи, по кунсткамерам и на биржу.

Перед отъездом брата Санька говорила ему, что соскучилась в Голландии, где только и разговоров, что о деньгах и торговле. Она мечтает поехать в Париж, чтобы “с французским королем минувет станцевать”. Временами же тоскует по Москве.

В середине обеда появились Петр и Меншиков. Петр долго смотрел в окно на пожарище, сказал, что это гиблое место, “не помню, когда он и не горел...”.

Проэкзаменовав Гаврилу, Петр одобрил, что не зря тот проедал отцовские деньги.

Потом сказал Бровкину, что хочет отстраивать город на Неве, чтобы Иван Артемич гнал туда лесорубов. Бровкин озадаченно согласился.

* * *

Вернувшись в Москву, Петр отправил Меншикова к Монс взять у нее нашейный царский портрет, осыпанный алмазами. Прочих драгоценностей и денег забирать не велел. Оставил ее жить, где жила. Но с тем, чтобы никуда не ходила и нигде не показывалась. “С корнем, с кровью, как куст сорной травы, выдрал эту женщину из сердца. Забыл”.

Алексашка упомянул о Монс, чтобы проверить, не хочет ли Петр простить свою любовницу. Но ни один мускул на лице Петра не дрогнул. Меншиков смеясь стал рассказывать о Шереметеве, купившем за рубль у драгуна девку. А не хочет теперь уступить и за десять тысяч. Такая-де бойкая, веселая, как огонь. Меншиков увидел ее и забрал у старика, тот даже заплакал. Алексашка, знавший Петра, понял, что царь внимательно его слушал.

Бровкин, Свешников, Дубровский, Щеголин стали ставить на Яузе полотняные, суконные заводы, бумажные заведения, канатные сучильни. Купечество хотело скорее осваивать завоеванную Ингрию. Им разрешено брать необходимых рабочих из тюрем. Бровкин за семьсот рублей выкупил знаменитого мастера Жемова (состоящего за Разбойным приказом). С его помощью установил на лесопильне огненную машину, работающую от котла с паром. Рабочих людей не хватало. Крестьяне не хотели идти в заводскую кабалу, а про уральские заводы и рудники Акимфия Демидова ходили рассказы один страшнее другого. Из приписных к нему уездов люди от одного страха бежали без памяти.

После Рождества начался новый набор в войско. А по всем городам царские вербовщики набирали плотников, каменщиков, землекопов. От Москвы до Новгорода в извозную повинность переписывали поголовно.

Петр спросил Меншикова, почему не показывает ему Екатерину. Алексашка ответил, что девка так привязалась к нему, “прямо хоть женись на ней...”. “Что же не женишься?” —спросил царь. Меншиков ответил, что сам не родовитый, да еще на пленнице жениться? Вот ему сватают Арсень-еву Авдотью. Род древний, из Золотой Орды. Петр одобрил мысли своего любимца. Приказал Меншикову привести Екатерину. Алексашка побледнел, но пошел исполнять приказ. Вошла черноволосая молодка с подвижными бровями. Бойко подошла к Петру, присела в поклоне, поцеловала его руку. Петр предложил ей сесть. Она весело согласилась. Не отказалась от предложенного вина. Петр расспрашивал ее о прожитом, пошел в спальню и позвал Катерину посветить ему. Федька Умойся Грязью, угрюмый мужик со свежим клеймом на лбу, вбивал сваи на набережной маленького острова Яннисаари, по-фински — Заячий остров.

Шведы попытались войти в Неву и атаковать русских, но их корабли облепили галеры и взяли на абордаж. Петр ощущал острую нужду в рабочих. Он писал Ромодановскому, чтобы слали колодников и воров. “Сюда, на край земли, шли и шли рабочие люди без возврата”.

Тут начали строить новую крепость в шесть бастионов (“...Строить их шести начальникам: первый бастион строит бомбардир Петр Алексеев, второй — Меншиков, третий — князь Трубецкой, четвертый — князь-папа Зотов...”) Этой крепости решено дать название Питербурх. Отсюда до открытого моря рукой подать. Не хватало еды, люди болели и мерли. На место их везли все новых и новых рабочих и колодников.

“Федька Умойся Грязью, бросая волосы на воспаленный мокрый лоб, бил и бил дубовой кувалдой в сваи...”

КНИГА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА I

В Москве скучно. Одни бездомные собаки бродят по безлюдным улицам. Все работают по новозаведенным мануфактурам, кузням. Колокольного звона больше не слышно. Колокола сняты и отвезены на Литейный двор, перелиты в пушки. Из боярских домов холопы взяты в солдаты, а сыновья — в ученье.

Царевна Наталья приехала в Измайловский дворец, построенный ее отцом. Ее встретили Анисья Толстая да две сестры Меншикова, Марфа и Анна, взятые для обучения политесу.

Толстая ахала на заграничный наряд царевны. Та похвасталась, что это платье ей прислала Санька (Александра Ивановна Волкова) из Гааги. Четвертая женщина стояла в стороне, скромно опустив руки. У нее были лукавые губы ярко-вишневого цвета и глаза вишневого же оттенка, румянец во всю щеку и темные кудрявые волосы. Наталья не понимала еще, приятна или нет ей эта мариенбургская полонянка, взятая под солдатской телегой к маршалу Шереметеву, выторгованная у него Меншиковым, а потом покорно отданная Петру.

Вскоре Катерину перевезли в домик на Арбате, купленный для нее, а затем в Измайловский дворец под присмотр Анисьи Толстой. Петр часто слал ей сюда коротенькие смешливые письма. Наталья спросила Катерину, а не хочет ли она и себе такое платье, как у царевны? Та ответила, что очень хочет.

Толстая скороговоркой сказала Наталье, что Катерина робеет перед царевной, не может понять, за что ее вдруг полюбил царь? Наталья приказала всем купаться. Катерина смущалась под пристальным взглядом царевны. Наталья подплыла к Катерине и сказала: “Красивая ты, Катерина, я рада, что братец тебя любит”. Катерина смущенно поблагодарила. Наталья сказала: если Катерина будет умна, царевна будет ей другом.

Царевна жаловалась, что упираются боярские роды, не хотят дочерей учить политесу. А брат Петр просит ее не оставлять их в покое. Вот к осени она заведет в Кремле “тиатр” (театр), сейчас переводит французские пьесы, сочиняет сама, возится с комедиантами. Вначале будет показано “Пещное действо”, а к приезду Петра, к Новому году, намерена царевна показать пьесу о Дон-Жуане. Наталья жалела, что рядом нет Александры Волковой. “Говорит бойко на трех языках, сочиняет вирши...” (стихи). Сейчас она в Гааге и из-за нее происходят дуэли, даже есть убитые. Сама же Волкова собирается в Париж, ко двору Людовика Четырнадцатого, — блистать. Толстая сказала Меншиковым: к этому успеху дорога через учение.

Царевны Екатерина и Марья после заключения Софьи в Новодевичий монастырь были выселены на Покровку. Их дворню кормили, но денег в руки не давали. Катьке было под сорок, Машка на год моложе. Вся Москва знала, что они бесятся с жиру и от нечего делать красятся, румянятся и скачут в танцах. Живут с певчими, рожают от них ребят и отдают тех ребят в Кимры на воспитание. Заставляют бабу продавать их ношенное, чтобы деньги потом отдать своим любовникам.

Наталья давно собиралась крутенько поговорить с сестрицами, урезонить. Теперь же царевны повадились ездить в Немецкую слободу, где у сахарницы набрали сладостей на десять рублей, а заплатить нечем, пообещали потом прислать. От сахарницы поехали к Анне Монс, просить деньги в рост, но та ничего не дала без заклада. Им захотелось есть, и они напросились на обед в дом сержанта Данилы Юдина. Потом напросились на обед к английскому купцу Вильяму Пилю. Так и ездили до ночи по слободе.

Наталья мчалась в карете по Немецкой слободе. Она понимала, что ее сестрицы насмешили всех иностранцев. Теперь будут говорить, что у “царя Петра сестры — варварки, голодные попрошайки”. До слез было стыдно царевне за своих незадачливых сестер. Она приказала своей придворной вызвать их от прусского посланника, где они сейчас находились. Вскоре сам посланник подбежал к карете, приглашая Наталью в гости. Но она жестко ответила, что не пойдет к нему. “Стыдными делами занимаешься, батюшка...”

Вскоре вышли царевны, как две копны, в широких платьях. Увидя сестру, испугались и всю дорогу молчали.

Войдя к ним в горницу, Наталья начала их отчитывать, пугать монастырским заточением. Как не стыдно попрошайничать, кто надоумил кланяться Монс? Наталья возмущалась: братец изо всех сил из пучины нас тянет, сам пилит и рубит, гвозди вбивает, под ядрами ходит, только чтоб из нас людей сделать. “А эти! Да ни один лютый враг того не догадается, что вы сделали...” Потом в комнату нагло влетели шуты и шутихи, затеяли потешную драку. Наталья прикрикнула, но ее голос потонул в общем гвалте. Так уезжать было нельзя. Наталья понимала, сестры только посмеются ей вслед. Вдруг все стихло, шуты стали разбегаться. В горенку вошел Ромодановс-кий. Он сказал, что выставит у терема сестриц стражу, дабы не выходили никуда. В баньке их живет распоп Гришка, варящий зелья: любовное, при-воротное и от зачатия. А также пишет подметные письма, сносится с Софьей, сидящей в Новодевичьем монастыре. Ромодановский пообещал Наталье во всем разобраться, а ее отослал, чтобы не маралась в эти дела.

ГЛАВА II

Три брата Бровкины — Алексей, Яков и Гаврила — сидели за столом. Редко это удавалось — неспешно поговорить за чаркой. Все были на государевой службе. Сейчас приказано ставить на левом берегу Невы амбары (цейхгаузы), у воды строить причалы и крепить весь берег сваями, готовиться к прибытию флота, который строили на Ладейном Поле на Свири. Там строили двадцатипушечные фрегаты, шнявы, бригантины, буера, галеры и шмаки. Алексей говорил, что голодно в этом краю, трудно достать продукты, хорошо, что догадались летом капусту вырастить. Здесь топь, дичь, но государь именно здесь облюбовал город. “Место военное, удобное”. Шведы очень беспокоят. В прошлом году навалились громадой, но их все же отбили.

В январе около Котлина острова опустили под лед ряжи с камнями и всю зиму возили и сыпали камень. Река еще не вскроется, а уже будет готов круглый бастион о пятидесяти пушках. Петр самолично соорудил его модель, велел назвать бастион Кроншлотом.

Яков вспомнил, как поспорил с царем об этом бастионе. Говорил, что волна будет заливать пушки. Петр побил его сгоряча, а утром позвал и сказал, что прав он (Бровкин), а не Петр. Остров подняли на двадцать вершков, как настаивал Яков.

Потом братья вспомнили, как всю зиму жили на печке без штанов. Санька им рассказывала страшные сказки.

Алексей начал жаловаться, что на строительстве храма Петра и Павла не хватает пил, топоров, все сложнее доставлять провизию для рабочих; от бескормицы падают лошади, на которых всю зиму возили камень с финского берега. Сейчас не сани нужны, а телеги, да колес не хватает.

Потом заговорили о европейском политесе, удивляясь, почему короли вместо мирного строительства воюют, разоряют свои народы. Карл мечтает завоевать Москву, провозгласить себя новым Александром Македонским. “Можно сказать: весь мир сошел с ума...” Братья затосковали, что живут одни, без женской ласки. На дурах не женятся, не о чем говорить, а барыни с белыми ручками, пляшущие на ассамблеях, сами за них не пойдут...

Потом Гаврила рассказал, что однажды прислали за ним от царя. Гаврила оделся и поехал в Кремль. Там он увидел царевну Наталью Алексеевну. Она стала расспрашивать Бровкина о театрах, которые он посещал в Париже. Гаврила рассказал все подробно о представлениях и карнавалах. Они спустились в “столовую избу”, где царевна намерена была организовать театр. На следующий день она читала Гавриле пьесу “Пещное действо”. Гаврила взялся за перестройку палаты под театр. Отец однажды сказал: “Близко огня ходишь, поостерегись...” Петр приказал Гавриле ехать в Питербурх строить гавань. Тем все и кончилось. Алексей сочувственно спросил брата: “И забыть ее не можешь?” Тот ответил, что не хочет забыть даже под страхом смерти. Братья выпили, к ним пришел Меншиков — бомбардир-поручик Преображенского полка, генерал-губернатор Ингрии, Карелии и Эстляндии, губернатор Шлиссельбурга.

Меншиков радостно приветствовал братьев Бровкиных. Он стал жаловаться на отсутствие женщин. “Александр Данилович не мог долго сидеть на одном месте, времени ему никогда не хватало, как и всем, кто работал с царем Петром; говорил он одно, сам думал другое и" разное. Приспособиться к нему было очень трудно, и человек он был опасный”. Все вместе вышли на улицу. Вся эта территория теперь называлась Питербурхской стороной. Всего же здесь стояла деревянная Троицкая церковь да дом Петра — чисто вырубленная изба в две горницы, снаружи обитая тесом и выкрашенная под кирпич, на крыше, на коньке, установлена деревянная мортира и две бомбы как бы с горящими фитилями. Через площадь построен голландский домик — “Аустерия четырех фрегатов” (ресторан). Меншиков напомнил Бровкиным, что к концу мая должны быть готовы все причалы, боны и амбары. Здесь, на Питербурхской стороне, все должно быть удобно для швартовки большого корабля. Прямо у дома Петра дом Меншикова (в ста саженях от избушки Петра был построен наспех глинобитный, штукатуренный, под высокой голландской крышей), “видимый издали”. Братья увидели санный караван — не иначе царь пожаловал. Меншиков кинулся давать распоряжения. Бровкины разошлись по своим делам.

Едва царь вылез из кожаного возка, ему салютовали пушки возле дома Меншикова и с бастионов Петропавловской крепости. Петр сказал, что пониже Шлиссельбурга чуть не утопли. Лед едва держит. Оглядевшись вокруг, воскликнул, что здесь парадиз (земной рай). В воздухе пахло морем.

Петр парился в бане с Меншиковым и беседовал о хвастовстве Карла, что не пропустит-де в Архангельск английских купцов, и все русские товары сгниют. Однако англичане спокойно прошли в Архангельск караваном под охраной фрегатов.

Меншиков удивлялся: в Париже не знают, что можно париться в бане веником. Но Петр возразил, мол, там другое хорошо знают, что нам не мешало бы перенять. Петр ругал русских купцов, называя их “чистыми варварами”, за то, что сначала стоят товар, потом стараются его сбыть. Не понимают, что подрывают этим доверие ко всему государству. Петр вначале с купцами по-хорошему говорил, “ну потом пришлось рассердиться...”. Меншиков ответил, что это от темноты, необразованности. Петр уверен: “без Питербурха нам — как телу без души”.

За столом у Меншикова сидели “новые люди” — те, что, по указанию Петра, считали “свою знатность по годности” — одним талантом своим выбились из курной избы, переобули лапти на гофтевые тупоносые башмаки с пряжками. И вместо горьких дум: “За что обрекаешь меня, господи, выть с голоду на холодном дворе?”, стали так вот, как сейчас, за полными блюдами, хочешь не хочешь, думать и говорить “о государевом”. Здесь были братья Бровкины, Федосей Скляев и Гаврила Авдеевич Меншиков — знаменитые корабельные мастера, сопровождающие Петра Алексеевича из Воронежа в Свирь; подрядчик — новгородец Брмолай Негоморский, поблескивающий глазами, как кот ночью; Терентий Буда — якорный мастер, да Ефим Тараканов — преславный резчик по дереву и золотильщик. За столом былии шотландец Роман Брюс, королевского рода, математик, и герой, отличившийся при штурме Шлиссельбурга, Михаил Михайлович Голицын, и много других нужных России людей.

За столом много кричали и спорили о выдаче провианта. Продукты шли из Новгорода, их не хватало. Каждый старался урвать себе, и сейчас за столом сводили счеты.

“Петр Алексеевич был сегодня доволен и тем, что Данилыч поставил назло шведам такой хороший дом, с Нептуном и морской девой на крыше, и тем, что за столом сидят все свои люди и спорят и горячатся о большом деле, не задумываясь, сколь оно опасно и удастся ли оно... и то, что здесь сходились далекие замыслы и трудные начинания...”

Вскоре Меншиков утихомирил гостей, чтобы не кричали про пшено, овес да сено: не за этим Петр Алексеевич приехал сюда.

Петр сказал, что поражение под Нарвой пошло русским на пользу. Без него, вероятно, не было бы этого города. А русские войска под командованием Шереметева и Репнина показали всему миру, что шведов можно бить “и в чистом поле, и на стенах”. Петр сказал, что ждать, когда Карл придет воевать эти места, не годится, надо самим идти и воевать с ним на дальних окраинах. Весной собираться в поход на Кексгольм, чтобы Ладожское озеро, как в старину, опять русским стало. Надо брать Нарву. “Промедление — смерти подобно”.

К вышедшему на крыльцо Петру подошел Андрюша Голиков, подал челобитную. Царь рассердился, что тот нарушает указ, подает прошение прямо царю, а не по инстанции. Но Андрюша сказал, что гибнет его талант, он мастер-живописец, из потомственных палехских мастеров, может писать портреты и корабли на море. Петр смягчился, когда услышал про корабли, но все же усомнился, не врет ли Андрюшка. Голиков сказал, что его работы нельзя принести, они написаны на стенах углем: больше не на чем и красок нет. Петр пошел за Голиковым посмотреть его рисунки.

Приблизились к низким землянкам, где ютились рабочие. В землянке, куда они вошли, спало на нарах человек двадцать. Один рабочий сидел у лучины и латал рубаху. Он не удивился приходу царя, а встал и молча поклонился, как в церкви.

Петр спрашивал рабочего о еде, одежде, много ли хворают. Тот отвечал, что кормят плохо. Одежда вся истлела. А хворых много: место тяжелое. На вопрос царя, почему остался зимовать, ответил, что и дома голодно. Остался на казенном хлебе, лес возит. Потом мужик достал и показал, каким заплесневелым хлебом кормят рабочих. Петр раздраженно спросил: “Я виноват, всех обобрал? ”

Рабочий ответил, что раньше легче жилось. А сейчас поборами замучили. Без конца людей забирают: то в драгуны, то на работы. Окудеют деревни: бабы да девки одни остались. “Конечно, государь, тебе виднее — что к чему...” Петр согласился, что ему виднее. Он взял у рабочего гнилой хлеб, разломил, понюхал и сунул в карман. Потом обратился к Андрюшке, чтобы тот показал свою работу. На стене изображена была морская баталия. Петра поразила точность изображения оснастки кораблей. Он узнал Алексашку с пистолетом и шпагой, лезущего по штурмовому трапу, и себя. Оказалось, что Голиков был при баталии гребцом на лодке. Петр спросил Андрюшку, что если его пошлют учиться в Голландию, не сопьется ли он там?

Вернувшийся к столу Петр был мрачен. Меншиков сразу обратил на это внимание и соображал, с чего бы это? Вдруг Петр сунул ему в лицо кусок плесневелого хлеба: “На, закуси!” Меншиков оправдывался, что хлебными поставками ведает Головкин. Но Петр заставил его есть этот хлеб: “Дерьмом людей кормишь — ешь сам...” Он напомнил Алексашке, что тот за все отвечает в Питербурхе. “За каждую душу человечью...”

Ночевать Петр ушел в свой дом, где потолки были низкие. Он любил тесные, уютные комнаты. Петру бы уснуть, но не спалось. У кровати, на кошме, сидел Алексашка, друг сердечный, и рассказывал о денежных затруднениях короля Августа. Он разорился на фаворитках, а потом жаловался Григорию Федоровичу Долгорукому, что его войска питаются одними сухарями, другую неделю жалованья не получают, занялись грабежом. Долгорукий дал королю из своих денег десять тысяч ефимков, и король опять кинулся веселиться с очередной фавориткой. Потом Меншиков прочитал Петру письмо Долгорукого, сообщавшего, что польские войска лишь пьянствовать горазды, а воевать с Карлом слабы.

Петр приказал Меншикову отправить Голикова в Москву написать портрет известной персоны. Алексашка начал было скалиться, но Петр пообещал поучить его дубиной. Он сознался, что скучает по Катерине. Внезапно они услышали, что стал лопаться лед. “Нева тронулась”.

ГЛАВА III 1

Поход на Кексгольм был прерван в самом начале. Не успела лодка Петра пройти и половины пути до Шлиссельбурга, как его перехватил адъютант Петра Матвеевича Апраксина, Пашка Ягужинский. Он передал Петру письмо от ближнего стольника Апраксина бомбардиру Петру Алексеевичу. В письме Апраксин сообщал: по весне прибыл с тремя пехотными полками в устье Наровы. Вскоре туда подошли пять шведских кораблей. Они атаковали обоз русских. Но благодаря полевым пушкам русские разбили шведский фрегат и выбили остальные корабли из устья реки. Апраксин, патрулируя берег, не давал шведам выгрузиться. Подобравшись ночью к самым воротам Нарвы, драгуны захватили посланца ревельского губернатора к Горну, коменданту Нарвы. Этот посланец, капитан Сталь фон Голь-штейн, рассказал, что вскоре к Нарве прибудет Шлиппенбах с огромным войском. Шведы отправили тридцать пять судов с провизией для крепости, которая нуждается во всем: в продуктах, боеприпасах, защитниках.

Апраксин вначале не поверил в россказни капитана, но вскоре увидел весь горизонт в парусах и насчитали сорок вымпелов.

Он сообщал Петру, что против такой громады не выстоит. Остается только бесславно погибнуть.

Петр сразу же вернул свой караван от Шлиссельбурга и обещал Апраксину быть под Нарвой со всеми войсками через неделю. Стольнику же приказал до этого стоять насмерть, но не пропустить шведов к Нарве.

Павел Ягужинский повез ответ Апраксину. Проснувшийся поутру Карл был недоволен, что колесит вот уже год в поисках Августа, а тот бегает, как заяц, по необъятной Польше. Карл приходил в отчаяние: “Три года колесить по проклятой Польше! Три года, которые могли бы отдать ему полмира — от Вислы до Урала!”

Адъютант не уставал удивляться скудости завтрака короля. Тонкие кусочки хлеба, вареная морковка и солдатская похлебка. Он решил, что это необходимо королю для будущих мемуаров: “Несомненно, мировая слава — нелегкое бремя!”

Запив этот скудный завтрак водой из ручья, Карл пошел к прибывшей ночью фаворитке Августа, графине Козельской. Он было попытался запугать графиню, сказав, что, если она немедленно не покинет лагерь, ее примут за шпионку Августа. Но графиня защебетала так изысканно, что не дала королю вымолвить слова. Она напросилась на завтрак, так как, по ее словам, умирала от голода. Она льстила королю, что он затмил своей славой всех героев Европы.

Король привел даму в свою палатку, приказал подать завтрак, а своему адъютанту пригрозил, что никогда не забудет ему этой оплошности.

Завтрак был великолепен, и король со злорадством отметил: “Отлично! Я знаю теперь, чем питается этот негодяй Беркенгельм у себя в палатке...”

Графиня продолжала щебетать за завтраком, нто приехала спасти Польшу. “Это моя миссия, внушенная сердцем...” Она просила у “великодушного рыцаря” мира. Но Карл сказал, что согласится только на капитуляцию, и не Польши, которая уже покорена им, а Саксонии, где находится столица Августа. Потом графиня сообщила, что Петр с огромными войсками движется к Нарве. Это уже было серьезно.

Двор великолепного Августа расположился в полуразрушенном замке Сокаль Львовского воеводства. Было голодно и неуютно. Король подавлен. Он был декоронован. В Варшаве сидел второй польский король, Станислав Лещинский. Пол-Польши пылало от мужицких восстаний, недалеко стоял с войсками Карл, закрывая Августу путь в его родную Саксонию. Август ненавидел и боялся Карла, который любил лишь войну со страстью средневекового норманна. Он предпочел бы получить пулю в лоб, чем заключить мир, хотя бы самый выгодный для его королевства.

Сейчас Август очень надеялся на графиню Козельскую, повезшую важную весть о выступлении Петра с войсками. Это могло отвлечь короля от погони за Августом.

Появился злой Паткуль. Он ругал трусливого Петра, не принимающего решительных мер против Карла. Паткуль возмущался, что Петру захотелось Нарвы и Юрьева, потом он захочет завоевать Ревель и Ригу. Нет, его надо остановить. У него слишком большие аппетиты. К пирующему у пана Собе-щанского Августу прибыл русский генерал с сообщением. Петр отправил одиннадцать полков пехоты и пять казачьих полков в распоряжение Августа.

Посланцем Петра был киевский губернатор, командующий вспомогательными войсками, Дмитрий Михайлович Голицын, старший брат шлиссельбург-ского героя Михаилы Михайловича. С ним казачий атаман Данила Апостол.

Король Август очарован русскими войсками: “Какие солдаты!”

Вернувшись в Сокаль, он имел неприятную беседу с графиней Козельской, влепившей в конце разговора королю звонкую пощечину.

ГЛАВА IV 1

Петр с войсками прибыл к Нарве. Проезжая по бывшим укреплениям, успевшим зарасти бурьяном, царь сказал: “Здесь погибла моя армия. На этих местах король Карл нашел великую славу, а мы — силу. Здесь мы научились — с какого конца надо редьку есть, да похоронили навек закостенелую старину, от коей едва не восприняли конечную погибель...”

Петр вспоминал, как решился на неслыханное: бросил армию и отбыл в Новгород, чтобы там начать все сначала. Как пришлось потом ломать, строить, вывертываться из тысячи бед в европейской политике.

Объехав крепость, Петр сказал Меншикову, что Нарва — ключ ко всей войне. Топтаться долго под ее стенами некогда. Надо взять ее быстро и малой кровью. Алексашка пообещал к вечеру придумать, как взять Нарву.

Как Петр и предсказывал, начался сильнейший шторм. Он гнал шведские корабли к берегу, но потом шведы справились, поставили паруса и стали удаляться от опасного берега, только три тяжело груженные баржи неумолимо приближались к гибельным мелям и встали в трехстах шагах от берега. Петр пугнул их с берега залпом пушек. К баржам кинулись гренадеры во главе с конным Петром и пешим Меншиковым.

Меншиков сказал господину бомбардиру, что в трюмах сельдь и солонина.

Русские войска обложили Нарву и Иван-город. Шведы разозлились, когда увидели гибель барж и бегство флота. На русских напал отряд кирасир, выскочивших из крепости, но их почти всех разметали. Особенно шведы не беспокоились, они были уверены, что крепости неприступны. Бездействовали и русские: без стенобитных машин, застрявших в дороге, нечего было и думать о штурме. Из-под Юрьева Шереметев докладывал, что им роется подкоп под стены, чтобы взорвать их и начать штурм.

Шлиппенбах был главной занозой, которую надо было вытащить.

Меншиков не обманул ожиданий Петра, когда обещал что-нибудь придумать. Правда, вначале Петр осерчал, а потом согласился на авантюру.

Из Пскова Ягужинский привез сукна, срочно тайно переделывали кафтаны на манер шведских, одели в них эскадроны драгун полков Астафьева и Горбова и два полка: Семеновский и Ингерманландский. Перекрасили лафеты пушек в желтый цвет, как шведские, и ушли по ревельской дороге.

В ясное утро 8 июня в русском лагере начался переполох. Русские под барабанный бой строились и уходили в сторону ревельской дороги, волоча за собой пушки. За ними потянулись и обозы. Шведы изумленно смотрели со стен на беспорядок в русском лагере. Тогда шведы поняли, что приближается Шлиппенбах. С ревельской дороги стреляли паролем — шестью выстрелами. С бастионов им ответили паролем из двадцати одной пушки.

На глазах шведов метался на коне разнаряженный, как петух, Меншиков, но его не слушали бегущие солдаты. Потом из-за сосен показались шведы. Старик Горн оторвался от подзорной трубы, вытер платком глаза и пробормотал: “Боги войны!” Но русские кое-чему все же научились, они развернули пушки и начали стрелять. Горна поразила скорострельность пушек. Шведы остановились. Но вот из леса показались желтые лафеты ихпушек. Ряды Меншикова смешались. "Тогда Горн распорядился открыть ворота и ударить в тыл русским. Этот отряд без труда прошел через лагерь русских и оказался в поле между отрядами Меншикова и войсками Шлип-певбаха. Но потом Горн уже ничего не понимал. Меншиков почему-то поскакал к шведам, вероятно, к штабу Шлиппенбаха, хотя самого главнокомандующего Горн не видел. Подскакавшего туда Маркварта стащили с седла. На холме показался всадник, но это'был не Шлиппенбах, а царь Петр. Адъютант сказал Горну, что это измена. Но комендант все видел и сам. “Меня изрядно провели за нос...” “Там, на поле машкерадного боя (маскарадного), началось то, что и должно было случиться...” Переодетые русские войска уничтожали нарвский гарнизон. Только небольшой части шведского отряда удалось пробиться к Нарве. Все, что мог сделать Горн, — это отстоять ворота, чтобы русские с налета не ворвались в город. Местные жители, выехавшие из города грабить русский лагерь, теперь метались перед рвом. Солдаты хватали их и тащили, чтобы потом продать офицерам.

Вечером в большом шатре Меншикова был веселый ужин. Пили трофейный ром, заедали ревельской ветчиной и мало кем еще виденной копченой камбалой. Все пили за удачную находку Меншикова, а Горна пожаловали орденом “Большого Носа”. Под утро пир закончился. Впереди было нешуточное дело: переодетым русским войскам следовало окружить шведов под Везенбергом и уничтожить корпус Шлиппенбаха.

Станислав Лещинский с ужасом объявил, что к Варшаве двигается король Август во главе русских войск. Лещинский хотел сдаться, но его убедили, что надо не просто обороняться, а разбить войска Августа, так как защитников под началом Горна не меньше, чем у Августа. Но выступивший гетман Любомирский сказал, что поляки не пойдут сражаться против законного короля за Лещинского, а тем более за Карла.

После известия, что русские стоят под Нарвой, Карл продолжил погоню за Августом. Он решил привести всю Польшу к покорности, а на следующий год закончить и восточную кампанию, за лето разгромить царя Петра. За свои крепости король не боялся: там сидели крепкие и надежные гарнизоны.

Узнав о подкреплении русскими войсками Августа и его походе на Варшаву, Карл был взбешен. Он кричал на своих генералов, не способных что-либо узнать точно. Король узнает все последним от куртизанок да пьяных шляхтичей. Удивительно, как его самого еще не уволокли в плен русские казаки!

“Мне противно быть вашим королем!” — кричал он своим генералам.

Потом приказал за три часа приготовиться к выступлению.

Август с войсками расположился под стенами Варшавы, не торопясь ее штурмовать. Графиня Козельская была вне себя от нерешительности короля. Она устала от походной жизни и ругала всех: Лещинского, ограбившего царский дворец, Августа, не умеющего обеспечить-ей комфорт.

Панни Анна Собещанская, также сопровождавшая короля, мечтала не просто послужить королю, но привязать его к себе прочно.

Август позвал дам присутствовать на историческом событии: гетман Любомирский пришел к Августу каяться в измене и просил принять под свои знамена. Король простил и обнял гетмана. Позже Любомирский рассказал, что при приближении Августа во главе русских войск в Варшаве начался переполох. Вначале бежал кардинал примас Радзиевский, прихватив церковную казну. А за ним Станислав Лещинский — с королевской казной.

Август смеялся над своими незадачливыми врагами. Любомирский советовал незамедлительно штурмовать Варшаву, гарнизон Арведа Горна малочислен, и до прихода короля Карла ее надо взять. Август жаловался, что у него нет денег расплатиться с войсками. Любомирский предоставил свою казну.

ГЛАВА V

Гаврила Бровкин спешно ехал в Москву, везя государеву почту и поручение князю-кесарю торопить доставку в Питербурх всякого железного

изделия.

С ним ехал Андрюшка Голиков. Скакали очень быстро, не делая даже коротких ночевок. Гаврила дивился бедности деревень, отсутствию людей, скорее всего сбежавших от царских указов на Урал, Дон, Выгу. Государство огромное, а людей мало — отсюда и бедность. От Валдая места пошли более веселые, с признаками жилья и людей. По дороге они задержались лишь у Кондратия Воробьева, знаменитого валдайского кузнеца, известного даже Петру. Воробьев чинил им обода на тройке.

Бровкин и Голиков, подъезжая к Москве, увидели огромную радугу. Голиков понял, что это знамение.

Гаврила собирался поутру сходить по делам к князю-кесарю, а потом отвести Андрюшу к царевне Наталье Алексеевне.

Дома Гаврилу радушно встретила ключница: отец был в отъезде по

делам мануфактур.

Гаврила приказал перво-наперво готовить баню, а потом сытный ужин,

ибо оголодал в Питербурхе.

После бани Гаврила и Андрюшка ели всевозможные блюда, подаваемые ключницей. Она старалась получше угостить ради такого случая. Потом Агаповна показала портрет Александры Волковой, присланный в подарок отцу. Санька была изображена лежащей среди морских волн на спине дельфина в чем мать родила, только прикрывалась ручкой с жемчужными ноготками, в другой руке держала чашу, полную винограда. Над ее головой были изображены два голых младенца, трубившие в раковины. На краю чаши сидели два голубя, клюющие виноград.

Юное лицо Александры Ивановны с водянистыми глазами усмехалось приподнятыми уголками рта весьма лукаво. В письме Санька писала: “Папенька, не смущайтесь, ради бога, вешайте мою парсуну (портрет) смело в столовой палате, в Европе и не то вешают, не будьте варваром...”

Потом Гаврила сказал Голикову: “Это ведь к ней, Андрюшка, тебя пошлем в Голландию... Ну, смотри, как бы тебя там бес не попутал... Венус (Венера), чистая Венус... Вот и знатно, что из-за нее кавалеры на шпагах дерутся и есть убитые...” Сберегатель Москвы, князь-кесарь, жил у себя на просторном прадедовском дворе, на Мясницкой, близ Лубянской площади. Порядки и обычаи в доме были старинные же. Но если кто являлся к нему в старинной шубе до пят да с бородой, то вскоре уходил под хохот дворни в шубе, отрезанной до колен, из кармана которой торчала остриженная борода, “чтобы ее в гроб положить, если перед богом стыдно...”. На дворе Ромо-дановского были приняты жестокие шутки. Например, “один ученый медведь как досаждал: подходил к строптивому гостю, держа в лапах поднос с немалым стаканом перцовки, рыкал, требовал откушать, а если гость выбивался — не хотел пить, медведь бросал поднос и начинал гостя драть не на шутку”. Князь-кесарь лишь смеялся: “Медведь знает, какую скотину драть...”

Арестовав распопа Гришку, Ромодановский напал на след если не заговора, то, во всяком случае, злобного ворчания и упрямства среди московских особ, все еще сожалеющих о боярских вольностях при царевне Софье, по сей день томящейся в Новодевичьем монастыре.

На следующий день Гаврила никак не мог пробиться кбы Катерина созналась обо всех своих амантах (любовниках). Та честно рассказала, что ее шестнадцатилетней выдали замуж за Иоганна Рабе. Но он вскоре бежал из Мариенбурга, осажденного русскими. Вторым был солдат, спасший ее от калмыков. Третьим — Менши-ков. Его она любила. Он веселый. А Петра она побаивается, “но мне кажется — я скоро перестану его бояться...”. Наталья сказала, что Катерине придется забыть о прошлом. Та ответила: “Мне многое нужно забыть, но я легко забываю...”

Наталья призналась: Катерина счастливее ее, а царевнам одна дорога — в монастырь. “Нас замуж не выдают, в жены не берут”.

В этот момент показался всадник. Он увидел царевну, подошел к окну, преклонил колена, шляпу снял и прижал к груди. Царевна вспыхнула. Она узнала Гаврилу Бровкина. Он ответил, что прибыл по поручению государя, привез с собой искусного мастера писать парсуну (портрет) Катерины. А потом мастер уедет учиться за границу.

Он попросил разрешения привести Голикова, смиренно ожидающего в телеге.

В Измайловском началась суета — подготовка к обеду. В Немецкую слободу послали за музыкантами.

С приездом Гаврилы царевна развеселилась, начала придумывать разные забавы. Приказала Толстой организовать пир с ряжеными. Та попыталась отговориться, что до святок еще далеко, но Наталья настояла.

Она заставила Гаврилу и Голикова светить, а остальные открывали сундуки, доставали старинную одежду. Потом затеяли игру в домового. Открывали потайные двери, с ужасом смотрели в темноту. В одном темном месте увидели среди паутины два горящих зеленых глаза. Меншиковы, Марфа и Анна, кинулись с визгом прочь, а Наталья, оступившись, упала на руки Гавриле, тот крепко подхватил ее. Она двинула плечом, сказала тихо: “Пусти”.

На ужин царем Валтасаром одели Гаврилу. Наталья Алексеевна оделась Семирамидой. Девиц Меншиковых оставили в прозрачных рубашках, украсили водяными кувшинками, они стали русалками. Катерину одели богиней овощей и фруктов — Астартой или Флорой. А Голикова одели эфиопским царем. От блаженства Голикову казалось, что он попал в рай. Ужинали, сидя на ковре, расстеленном на полу. Потом пошли танцевать: царевна — с Толстой, Гаврила — с Катериной. Гаврила не понял, что ему не следовало долго танцевать с Катериной. Царевна улыбалась как-то невесело. Потом она повисла на Толстой. Анисья крикнула, чтобы музыканты перестали играть. У царевны закружилась головка. Вскоре царевна ушла. Всем сразу стало неловко. Толстая сказала Гавриле, чтобы шел к царевне, на коленях молил о прощении. Выйдя из горницы, Гаврила наткнулся на царевну. Она сказала, что ему нечего делать в Москве, пусть едет назад. Но руки ее сами поднялись на плечи Гаврилы. Он обнял Наталью и крепко прижал, целуя ее в пробор.

ГЛАВА VI

В одну из грозовых ночей русские взяли на абордаж шведскую эскадру, вошедшую в устье реки Эмбах. Теперь Петр плыл на одной из двухмачтовых шняв, “Катерине”. Судно легко скользило по воде, послушно и податливо отвечало на команды. Петр сам стоял у штурвала. Он плыл к Нарве с победой. Вез шведские знамена, взятые при штурме Юрьева. “У короля Карла выдернуто еще одно перо из хвоста”. Юрьев был поставлен семьсот лет назад великим князем Ярославом Владимировичем для обороны окраин русской земли.

Петру никогда бы и в голову не пришло равнять себя с Александром Македонским, как это делал Карл. Но после победы под Юрьевом он поверил в свой воинский талант. “И еще было удовольствие: поглядывая на далекий лесной берег — знать, что берег — недавно шведский — теперь наш и Чудское озеро опять целиком наше”. Петр вспомнил...

Фельдмаршал Шереметев вел осаду Юрьева с прохладцей, особенно не утруждая ни себя, ни шведов. Петр сердился. Два года фельдмаршал воевал смело и жестко, ныне же, как старая баба, причитает у шведских стен. Поэтому Петр нанял в Австрии фельдмаршала Огильви. Петр появился под Юрьевом нежданно. Ему все не нравилось: Шереметев только зря тратил бомбы. Стены были прочны, даже не царапались. Вот южная стена была ветха. Надо было разрушать ее. Инженер пояснил: с юга крепость окружает неприступное болото. Царь возразил, что непроходимых болот не бывает. “Для русского солдата все проходимо...” Петр приказал поставить пушки на краю болота, перед Русскими воротами. Шереметев со всем соглашался. Через три дня, в течение которых сколачивали лестницы и заготавливали хворост, пушки вели обстрел южной стены. Под прикрытием порохового дыма гренадеры полка Ивана Жидка побежали со связками хвороста гатить болото. Солдаты работали умело и слаженно. Царю не пришлось их подгонять. Шесть дней длилась огненная потеха. Гренадеры то по колено, а то и по пояс в болоте гатили трясину. Петр не уходил от пушкарей, спал по часу-два под грохот пушек. Шереметев опять сделался боек, не слезал с лошади сутками.

Наконец южная стена была пробита в трех местах. Этих брешей неприятелю не залатать.

Бомбардир Игнат Курочкин посадил подряд несколько каленых ядер в левый угол воротной башни, и она завалилась. Петр приказал подошедшему Шереметеву не мешкать, с рассветом идти на приступ.

В предрассветной тьме гренадеры пошли в атаку. Вскоре трубач протрубил сдачу крепости.

“Катерина” скользила вдоль берега. Потом к ней подошла шлюпка, в которой стоял Меншиков. Он приветствовал победителя. Петр спустился в шлюпку. Меншиков сообщил, что и у него виктория: разбили Шлиппенба-ха, правда, сам “ерой” (герой) ушел с десятком кирасир в Ревель.

Рассказал Меншиков и об “Измайловских жительницах”. Ждут они Петра, все глаза проглядели. Он передал царю письмо от Толстой: Катерина писать еще не умела.

Потом Меншиков рассказал Петру о новом главнокомандующем Огиль-ви. Он заставил достать для себя кофе, шоколад, ест только свежего налима и говядину. Для него построили нужный чулан (туалет), на который навесили замок. Огильви никому ключа не дает. Петр засмеялся: “А за что же я ему плачу три тысячи ефимков, вот он вас, азиятов, и учит...”

Огильви хвастался своими наградами и подарками, пообещал составить диспозицию, как брать Нарву. Но по сей день пишет.

В переданном письме Катерина сообщала, что посылает государю дыни пресладкие и хочет его видеть.

Горн спустился со стены и шел по базарной площади. Вслед ему шептали: “Сдавайся русским, старый черт, чего напрасно людей моришь...” Но возмутить генерала было невозможно. Семья — жена, три дочери и сын — ждала генерала на обед. Ели овсянку без молока и соли, кости старого барана, запивая все водой. Жена торопливо говорила, что генерал виноват в том, что семья голодает. Он должен был отбить у русских три баржи, груженые провизией, посланные ему королем, а не наблюдать молча со стены, как русские поедают ревельскую ветчину. “А мои дети принуждены давиться овсянкой...” Она потребовала, чтобы муж отпустил ее с детьми к стокгольмскому королевскому двору. Горн ответил, что поздно об этом говорить. “Мы прочно заперты в Нарве, как в мышеловке”.

Горну сообщили, что в русском лагере оживление. Он увидел со стены, как вдоль войск проволокли шведские знамена, а варвары орали во все глотки: “Уррра! Виктория!”

Потом к башне Глория подскакал полковник Преображенского полка Карпов и прокричал, что взята крепость Юрьев. На слезные просьбы коменданта и за мужественное сопротивление офицерам оставлено оружие. “Знамен же и музыки лишены...”

Горну предложено сдаться, но он ответил, что будет воевать. Карпову крикнул: “Ступай! Через три минуты велю стрелять...” Карпов не ускакал, а, заехав на другую сторону башни, грозно спросил, кто посмел “меня, русского офицера, облаять”, и вызвал обидчика на честный бой, если он такой смелый. Но ему ответили лишь стрельбой. Карпов ускакал. Через двести шагов он остановился, поджидая противника. Не слишком скоро завизжали ворота, выехал противник, больше Карпова, на крупной лошади. Да и шпага шведская на два вершка длиннее русской. Для поединка он надел железную кирасу. У Карпова под расстегнутым кафтаном развевались кружева.

Противники выстрелили друг в друга, потом швед выставил шпагу, и она воткнулась в шею лошади Карпова. Карпов подумал, что погубил лошадь. Швед зажал бок, простреленный полковником. Карпов, соскочив с лошади, бил шпагой по кирасе, видя, что швед, “черт, здоров, умирать не хочет!”. Тот все сильнее заваливался в седле, а Карпов побежал к своим. На рассвете с башен Нарвы увидели огромные стенобитные пушки и

осадные мортиры.

Горн поехал в старый город и обнаружил, что русские и здесь его перехитрили. Готовясь к штурму неприступных стен нового города, на самом деле они готовили нападение тут, где стены были ветхи, времен Ивана Грозного.

Комендант приказал готовиться к штурму, а если падут стены — драться на улицах.

Дома сын сказал Горну, что слышал разговоры: “Русские всех нас переубьют”. Горн ответил: “Ну что ж, сынок, человеку важно выполнить свой долг, а в остальном положись на милосердие божие”.

Петр долго и внимательно читал диспозицию, составленную Огильви, а потом пригласил фельдмаршала к себе в шатер. Через переводчика Шафи-рова Петр передал Огильви, что диспозиция дельная. Только Нарву надо взять не в три месяца, как тот предлагает, а в три дня. Лицо у фельдмаршала стало безмерно вытягиваться. Петр примиряюще ответил: с тремя днями он перехватил, а вот неделя как раз. Но Огильви возразил, что русский солдат — это мужик с ружьем. Его еще многому следует учить. Взглянув на Петра, фельдмаршал испугался. Тот был страшен в гневе и зло ответил: “Вот как, вот как, русский солдат — мужик с ружьем! — Плохого не вижу... Русский мужик — умен, смышлен, смел... А с ружьем — страшен врагу... За все сие палкой не бьют! Порядка не знает? Знает он порядок. А когда не знает — не он плох, офицер плох... А когда моего солдата надо палкой бить, — так бить его буду я, а ты его бить не будешь...”

Потом Петр прочитал пришедшим генералам диспозицию, которая через несколько часов привела в движения войска, батареи, обозы. •7

К ехавшему Горну кинулась простоволосая женщина, крича, чтобы он сдавал город. Только вчера он отверг вежливое предложение Огильви не подвергать город разрушению, а жителей — гибели. Седьмой день шла осада. Генерала попытались содрать с седла, он едва удержался и ускакал. Горн подъехал к рухнувшим стенам бастиона Гонор, приказал не пропускать русских, но его не слушали. С бастиона Виктория Горн наблюдал за штурмом.

* * *

Меншиков руководил штурмом. Он бросился одним из первых в пролом стены. Во второй волне штурмующих шел батальон преображенцев. Они не стреляли. Был приказ колоть. К ружьям были привинчены штыки. Батальон вел подполковник Карпов. За ним катилась третья колонна Ани-киты Репнина.

Вскоре русские окружили комендантский дом, но там, кроме жены и четырех его детей, никого не было: Горн руководил сопротивлением на улицах крепости. Жена его погибла, защищая детей. В три четверти часа все было кончено.

К Горну подскакал полковник Рен и взял его в плен.

* * *

Не будь рядом Огильви, Петр давно бы поскакал к войскам: за три четверти часа они сделали то, к чему он готовился четыре года. Но теперь приходилось вести себя, как прилично государю. Царь сидел на белой лошади, в мундире Преображенского офицера, в шарфе и новой мохнатой треуголке. “Дело было европейское: шутка ли — штурмом взять одну из не-приступнейших крепостей в свете”.

Подъезжающие офицеры докладывали Огильви о взятых улицах и площадях. Тот был доволен. Казачий офицер обратился к Петру: “Комендант Нарвы генерал Горн отдал шпагу...”

Огильви предложил Петру проследовать в Нарву: “Ваше величество, извольте проследовать, город ваш...”

В городе Петр увидел грабежи. Он был взбешен. Назначил Меншикова комендантом Нарвы, дал ему час времени с тем, “чтобы остановить кровопролитие и грабеж...”.

Scholarum

Краткое содержание: Петр Первый